Джинн Калогридис - Дети вампира Страница 21

Он обнимал меня все с той же страстной нежностью, давно забытой мною. О, как он меня обнимал...

Не знаю, сколько длилось наше блаженство. Поддавшись нахлынувшим чувствам, я прижалась губами к его безмолвной груди, потом к плечу, к шее и, наконец, к его устам.

Аркадий быстро отстранился, но я успела почувствовать запах смерти и привкус железа. На его губах и воротнике я увидела темные пятна. Темные, поскольку догорающий камин почти не давал света. Зажги я сейчас лампу, эти пятна оказались бы ярко-красными и, наверное, еще влажными.

Резко вскрикнув, я отпрянула.

Аркадий разомкнул руки. Я провела пальцами по своим губам и почувствовала на них следы крови. Он все понял, и недавняя радость на его лице сменилась безграничным стыдом.

– Уходи! – потребовала я, опустив глаза.

Я не решалась взглянуть на него; я видела только свои пальцы, запачканные кровью неизвестной жертвы.

– Уходи, прошу тебя! Мне страшно даже подумать...

Голос Аркадия оставался тихим и нежным, но я ощутила в нем непривычную мне стальную решимость.

– Тебе придется свыкнуться с этим, Мери. Мне тоже было очень непросто прийти к тебе сегодня. Прости меня. Но прошу, серьезно обдумай все, о чем я тебе рассказал.

Я собралась ему ответить и вдруг увидела, что стою одна. Или нет? Кажется, я успела заметить черную тень, мелькнувшую в направлении окна.

Из внезапно открывшейся рамы пахнуло холодным ветром. Я торопливо закрыла окно, тщательно повернув шпингалет. За стеклом чернели силуэты домов на противоположной стороне улицы. Тускло светили редкие фонари. Моросил холодный дождь. И больше ничего.

В дверь спальни отрывисто постучали. Звук был вполне привычным и никак не вязался с фантасмагорической реальностью, из которой я еще не успела вынырнуть. Если бы не он, я бы принялась себя убеждать, что появление Аркадия мне приснилось. А так я повернулась и пошла к двери.

– Moeder![6]– послышался голос Брама.

Чувствовалось, что сын устал и чем-то взволнован.

Я открыла дверь. Брам еще не успел переодеться – на нем была рубашка, которую он надевал на похороны отца. Светло-голубые глаза, спрятанные за толстыми стеклами очков, были обведены темными кругами. Светлые, с рыжеватым оттенком, волосы топорщились, как если бы он только что встал с постели. Но у него не было привычки спать одетым. Судя по усталому голосу, Брам, как и я, еще не ложился.

Неужели это тот малыш, которого Ян, рискуя жизнью, вывез из замка? Передо мной стоял хотя и молодой, но вполне взрослый человек. Прямолинейный, напористый, умный, любознательный. Вначале Абрахама привлекала юриспруденция. Он блестяще учился, и ему прочили успешную адвокатскую карьеру. Но, убедившись, что "защита беззащитных" не приносит ожидаемого удовлетворения, он пошел по стопам Яна и стал врачом. Ян очень гордился Брамом, мужу было приятно сознавать, что приемный сын не только перенял от него профессиональные интересы, но даже походил внешне. Я тоже замечала это сходство. Мы с Яном настолько привыкли считать Брама нашим общим сыном, что не хотели шокировать мальчика и рассказывать ему о настоящем отце. От приемного отца Брам унаследовал много привычек, в том числе и обыкновение допоздна засиживаться за работой. Но сегодня я впервые увидела сына настолько уставшим. Хотя, думаю, он был изможден не столько работой, сколько обрушившимся на нас горем.

Глядя на меня, Брам озабоченно нахмурился и взял мою руку в свои ладони. После холодных прикосновений Аркадия мне было очень приятно ощущать тепло живого человека.

– Я услышал крик и решил подняться.

В семье мы общались исключительно по-голландски. Я намеренно не разговаривала с сыновьями на английском, и мой родной язык они учили только в школе. Разумеется, я и сейчас ответила Браму по-голландски, но впервые за много лет осознала, что говорю на иностранном языке.

– Ничего страшною, – ответила я, сделав неудачную попытку улыбнуться. – Просто я наткнулась на мышь. Думаю, бедняжка испугалась гораздо сильнее, чем я.

– Опять эти мыши, – поморщился Брам. – Мне завтра с самого утра нужно будет уйти в больницу. Но я напомню Стефану, чтобы поставил мышеловку.

Произнося эти слова, он неотрывно глядел на меня. В отличие от брата, Брам привык ко всему относиться серьезно. Мелочей для него не существовало.

Я уже набрала в грудь воздуха и приготовилась рассказать сыну всю правду о том, что произошло сегодня вечером, предостеречь его и убедить скрыться, но, глядя на него, я никак не могла решиться начать. До сих пор неведение сохраняло моим детям счастливую жизнь. Неужели теперь оно принесет им потрясения и невзгоды?

Слова угасли внутри меня. От приемного отца Абрахам унаследовал веру в науку и скептическое отношение ко всему сверхъестественному и необъяснимому. Боюсь, он не поверит ни одному моему слову и решит, что у меня помутился рассудок. Но как же тогда я смогу предупредить его? Может, вначале рассказать все Стефану?

Я положила руку поверх его ладони и крепко сжала пальцы. Мой жест лишь усилил настороженность Брама.

– Мама, ты неважно себя чувствуешь?

Нет, я не могла сейчас обрушить на него всю страшную правду. Я должна подготовиться к этому разговору, продумать, как и что говорить. Желая успокоить сына, я изобразила на лице подобие улыбки.

– Может, ты все-таки примешь снотворное? – участливо спросил мой мальчик.

– Нет. Думаю, я сумею заснуть и без него. Иди спать, Брам. Тебе завтра рано вставать.

Он погладил меня по руке и побрел к двери. Я закрыла за ним дверь, после чего тщательно вымыла руки и лицо и даже прополоскала рот. Спать я, естественно, не могла и села писать дневник.

Я все время ощущаю на губах привкус крови. Несколько раз я вытирала их платком, но это не помогает.

Скоро рассвет, а я так и не решила, как преподнесу сыновьям страшную правду.

Зло вновь угрожает моей семье. Я сама чувствую его приближение. Боже, помоги нам!

Глава 4

ДНЕВНИК СТЕФАНА ВАН-ХЕЛЬСИНГА

19 ноября 1871 года

Я одновременно и самый счастливый, и самый несчастный из всех людей.

Я должен, непременно должен все это записать. Возможно, это станет мне своеобразным наказанием, так сказать, епитимьей. Не исключено, что в один прекрасный день кто-то обнаружит мои записи и прочтет их. Что ж, я вполне заслужил такую кару.

Я намерен рассказать о своем грехопадении. По правде говоря, вспоминая о нем, я испытываю не только стыд, но и запретную радость.

Сегодня утром мы похоронили отца. Я был настолько сражен горем (впрочем, не пытаюсь ли я сейчас оправдать свое непростительное поведение?), что на меня махнули рукой. Зато Брам, как всегда, оставался собранным и деятельным. Все заботы о похоронах и о нашей матери легли на его плечи. Характером Брам пошел в нее: основательный, уравновешенный, надежный. Он настолько хорошо умеет владеть собой, что ни разу не заплакал на публике. Мама тоже не позволила себе пролить при чужих людях и слезинки, хотя глаза у нее были красными.