Дэн Симмонс - Террор Страница 22

– Все в порядке, Эдвард, – говорит Крозье. – Я возьму компас.

Лейтенант Литтл улыбается, хотя шутка несколько приелась за три года пребывания здесь. Если верить приборам, корабли находятся почти прямо над северным магнитным полюсом. От компаса здесь столько же пользы, как от «волшебной лозы» для отыскания руды.

К ним подходит лейтенант Ирвинг. Щеки молодого человека блестят от мази, наложенной на места, где обмороженная кожа побелела, омертвела и слезла.

– Капитан, – выпаливает он, – вы не видели там, на льду, Безмолвную?

Крозье уже снял фуражку и шарф и вытряхивает сосульки из своих влажных от пота и тумана волос.

– Вы хотите сказать, что эскимоски нет в ее маленьком укрытии за лазаретом?

– Да, сэр.

– Вы хорошо обыскали жилую палубу?

Главным образом Крозье беспокоит предположение, что, пока большинство людей несли вахту или занимались поисками пропавших, эскимосская ведьма попала в какой-нибудь переплет.

– Так точно, сэр. Ни следа Безмолвной. Я спрашивал людей, но никто не помнит, чтобы видел ее со вчерашнего вечера. В смысле, после… нападения.

– Она была на палубе, когда зверь напал на рядового Хизера и матроса Стронга?

– Никто не знает, капитан. Может, и была. Тогда на палубе находились только Хизер и Стронг.

Крозье шумно выдыхает. Вот уж поистине нелепо, думает он, если их таинственную гостью – впервые появившуюся в тот самый день, когда этот кошмар начался шесть месяцев назад, – в конце концов утащило жуткое существо, появившееся здесь одновременно с ней.

– Обыщите весь корабль, лейтенант Ирвинг, – говорит он. – Загляните во все потайные уголки, щели, кладовые и канатные ящики. Следуя логике, если не найдем женщины на борту, будем считать, что она… покинула нас.

– Хорошо, сэр. Я отберу трех-четырех человек, чтобы помогли мне в поисках?

Крозье мотает головой:

– Только вы один, Джон. Я хочу, чтобы все продолжили поиски на льду в течение нескольких часов, пока в фонарях не выгорело масло, и, если вы не найдете Безмолвную, присоединитесь к любому из поисковых отрядов.

– Есть, сэр.

Вспомнив о тяжелораненом, Крозье направляется через матросскую столовую в лазарет. Обычно во время ужина, даже в столь темные дни, за столами слышатся разговоры и смех, несколько поднимающие настроение, но сегодня здесь царит тишина, нарушаемая лишь стуком и скрежетом ложек о металлические миски да изредка звуками отрыжки. Измученные люди сгорбившись сидят на своих матросских сундучках, служащих стульями, и капитан видит лишь усталые лица, пока протискивается к носовому отсеку.

Крозье стучит о деревянный столбик справа от занавески, отделяющей лазарет от кубрика, и заходит.

Судовой врач Педди, сидящий за столом посреди помещения и накладывающий шов на левое предплечье матроса Джорджа Канна, поднимает глаза от иголки с ниткой.

– Что случилось, Канн?

Молодой матрос крякает:

– Да ствол чертового дробовика скользнул мне под рукав и прикоснулся, твою мать, прям к голой руке, когда я забирался на чертову торосную гряду, капитан, прошу прощения за бранные выражения. Я вытащил дробовик и вместе с ним – шесть дюймов чертова мяса.

Крозье кивает и осматривается вокруг. Помещение лазарета мало, но сюда уже втиснуты шесть коек. Одна пустая. Три человека – по предположению Педди и Макдональда, тяжело больные цингой – спят. Четвертый, Дейви Лейс, неподвижным взглядом смотрит в подволок – он находится в сознании, но уже почти неделю ни на что не реагирует. На пятой койке лежит рядовой морской пехоты Уильям Хизер.

Крозье снимает второй фонарь с крюка на переборке по правому борту и направляет свет на Хизера. Глаза мужчины блестят, но он не моргает, когда Крозье подносит фонарь ближе. Зрачки у него, похоже, постоянно расширены. Голова у него перевязана, но кровь и серое вещество уже проступают сквозь бинты.

– Он жив? – тихо спрашивает Крозье.

Педди подходит, вытирая тряпкой окровавленные руки:

– Как ни странно, да.

– Но мы видели его мозги на палубе. Они там до сих пор остались.

Педди устало кивает:

– Такое бывает. В других обстоятельствах он, возможно, даже выжил бы. Остался бы идиотом, конечно, но я бы вставил металлическую пластину взамен отсутствующей части черепа, и его семья, коли у него таковая есть, заботилась бы о нем. Как о своего рода домашнем животном. Но здесь… – Педди пожимает плечами. – Он умрет от пневмонии, или цинги, или истощения.

– Когда? – спрашивает Крозье.

Матрос Канн уже вышел за занавеску.

– Одному Богу ведомо, – говорит Педди. – Поиски Эванса и Стронга продолжатся, капитан?

– Да. – Крозье вешает фонарь обратно на переборку возле входа. Тени снова наплывают на рядового морской пехоты Хизера.

– Уверен, вы понимаете, – говорит измученный врач, – что надежды на спасение молодого Эванса или Стронга нет, но можно с уверенностью утверждать, что с каждым следующим выходом поисковых отрядов на лед у нас будет увеличиваться число ран и обморожений, повышаться риск ампутации – каждый пятый человек уже лишился одного или нескольких пальцев ног – и возрастать вероятность, что кто-нибудь в панике подстрелит одного из своих товарищей.

Крозье пристально смотрит на врача. Если бы один из офицеров посмел говорить с ним в таком тоне, он бы приказал выпороть наглеца. Капитан принимает во внимание штатский статус и измученное состояние Педди. Доктор Макдональд уже трое суток лежит в своей койке с инфлюэнцей, и Педди приходится работать за двоих.

– Пожалуйста, предоставьте мне беспокоиться об опасностях, сопряженных с дальнейшими поисками, мистер Педди. Вы же занимайтесь наложением швов людям, у которых хватает ума прижимать голый металл к коже при минус шестидесяти. Кроме того, если бы это существо утащило во тьму вас, разве вы не хотели бы, чтобы мы попытались вас найти?

Педди невесело смеется:

– Если именно этот представитель вида полярных медведей утащит меня, капитан, мне останется лишь надеяться, что мой скальпель будет при мне. Чтобы я мог вонзить его в свой собственный глаз.

– В таком случае держите скальпель под рукой, мистер Педди, – говорит Крозье и, отодвинув занавеску, выходит в непривычно тихую матросскую столовую.

В тусклом свете камбуза Джопсон ждет его с узелком горячих лепешек.

Крозье получает удовольствие от ходьбы, хотя от всепроникающего холода лицо, руки и ноги у него горят, словно в огне. Он знает, что это лучше, чем онемение. Прислушиваясь к протяжным стонам и внезапным взвизгам льда, движущегося под ним и вокруг него в темноте, и к непрерывному вою ветра, он исполняется уверенности, что кто-то следует за ним по пятам.

На двадцать минут из двух часов ходьбы (сегодня почти на всем пути не столько ходьбы как таковой, сколько карабканья вверх и съезжания на заднице вниз по склонам торосных гряд) облака расступаются, и луна в последней четверти озаряет фантастический пейзаж. Луна достаточно яркая, чтобы вокруг нее образовалось сверкающее ледяными кристалликами гало – на самом деле, замечает Крозье, два концентрических гало, причем большее покрывает чуть не треть ночного неба на востоке. Звезд нет. Крозье уворачивает фитиль фонаря с целью экономии масла и продолжает шагать вперед, ощупывая взятым с корабля багром каждую складку черноты перед собой, чтобы убедиться, что это тень, а не трещина или расселина. Он уже достиг восточного склона айсберга, который теперь загораживает от него луну и отбрасывает черную, изломанных очертаний тень на добрую четверть мили. Джопсон и Литтл настойчиво советовали взять с собой дробовик, но Крозье сказал, что не хочет тащить лишний груз. Он не верит, что от дробовика будет какой-нибудь толк при встрече с врагом, о котором они думали.

В настоящий момент Френсис Родон Мойра Крозье наслаждается своим двухчасовым одиночеством во льдах. Изредка останавливается, чтобы перевести дух после преодоления особо высокой, вновь образовавшейся торосной гряды, – люди с «Террора» и «Эребуса» стараются поддерживать в проходимом состоянии свои участки тропы между кораблями (причем команда «Террора» в последние месяцы работает усерднее, чем команда «Эребуса»), но старательно выдолбленные кирками ступени и пробитые лопатами проходы сквозь торосные гряды и сераки постоянно заносит снегом и заваливает вследствие движения льда и обрушения сераков. Отсюда все эти неуклюжие восхождения и скользящие спуски, не говоря уже о частых отклонениях в сторону от пути.

Сейчас, в минуту редкого затишья, когда странное безмолвие ледяной пустыни нарушает лишь его тяжелое дыхание, Крозье вдруг вспоминает похожий момент в далеком прошлом, когда он еще мальчишкой однажды зимой возвращался вечером домой после прогулки среди оснеженных холмов с друзьями – сначала бежал опрометью через покрытую инеем вересковую пустошь, чтобы добраться до дома засветло, но потом, примерно в полумиле от дома, остановился. Он помнит, как стоял там, глядя на огни деревни, в то время как последний скудный свет зимних сумерек погас в небе и окрестные холмы обратились расплывчатыми, черными, безликими громадами, незнакомыми маленькому мальчику, и наконец даже родной дом, видневшийся на окраине селения, утратил четкость очертаний в сгущающемся мраке. Крозье помнит, как пошел снег, а он все стоял там один в темноте за каменными овечьими загонами, зная, что получит взбучку за опоздание, зная, что чем позже он вернется, тем сильнее будет взбучка, но все еще не находя в себе сил двинуться на свет окон, наслаждаясь тихим шумом ночного ветра и мыслью, что он единственный мальчик – возможно даже, единственный человек, – который сегодня ночью здесь, среди открытых ветрам, посеребренных инеем лугов, вдыхает свежий запах падающего снега, отчужденный от горящих окон и жарких очагов, ясно сознающий себя жителем деревни, но не частью оной в данный момент. Это было глубоко волнующее, почти эротическое чувство – тайное осознание отъединенности своего «я» от всех и вся в холоде и темноте, – и он испытывает его сейчас, как не раз испытывал за годы службы на разных полюсах Земли.