Энн Райс - Вампир Арман Страница 22

Я заплакал. Я не хотел ни работать, ни рисовать, ни учиться, ни вообще что бы то ни было делать.

– Пока что ты утратил к этому интерес, ненадолго, – терпеливо сказал он. – Но ты удивился бы.

– Чему?

– Насколько ты пожалел бы об этом, когда оно навсегда бы исчезло, когда ты стал бы совершенным и застывшим, как я, а все человеческие ошибки торжествующе вытеснила бы новая, еще более ошеломительная цепочка провалов. Не проси меня об этом, больше не проси.

Я тогда чуть не умер, забившись в угол, потемнев от злости, слишком ожесточившись, чтобы отвечать. Но он не закончил.

– Амадео, – сказал он глухим от печали голосом. – Молчи. Не надо слов. Ты получишь это, и достаточно скоро, когда я решу, что время пришло.

Услышав такое, я побежал к нему, как маленький, кинулся ему на шею и тысячу раз поцеловал его ледяную щеку, невзирая на его насмешливую, презрительную улыбку.

Наконец его руки застыли, как металл. Сегодня – никаких кровавых игр. Я должен учиться. Я должен наверстать занятия, которыми пренебрег днем.

Он должен был встретиться с учениками, вернуться с своим делами, к гигантскому холсту, над которым работал, и я сделал так, как он велел.

Но задолго до наступления утра я заметил в нем перемену. Остальные давно ушли спать. Я послушно переворачивал страницы книги, когда увидел, что он уставился на меня со своего кресла, как зверь, словно в него вселился какой-то хищник, отогнав подальше все признаки цивилизации, оставив только голод, остекленевшие глаза и краснеющий рот, на шелковых губах которого по мириадам тропинок бежала кровь.

Он поднялся, как пьяный, и направился ко мне ритмичными шагами, чужими, вызвавшими во мне леденящий душу ужас. Его пальцы вспыхивали, сжимались, звали к себе.

Я побежал к нему. Он поднял меня обеими руками, мягко сжал меня за плечи и уткнулся лицом мне в шею. Я почувствовал ее всем телом – с ног до спины, руками, шеей, кожей головы.

Куда он меня бросил, я не понял. На нашу кровать или же поспешно собранные подушки в другой комнате неподалеку?

– Дай ее мне, – сонно сказал я, и когда она потекла мне в рот, меня просто не стало.

4

Он сказал, что я должен отправляться в бордели и узнать, что значит совокупляться по-настоящему, не в играх, как мы делали с мальчиками.

В Венеции таких мест было много, они были поставлены на хорошую ногу и специализировались на наслаждениях в самой роскошной обстановке. Общепринято было считать, что такие наслаждения в глазах Христа – не намного серьезнее, чем незначительный грех, и молодые щеголи посещали эти заведения, не таясь.

Я знал один дом с особенно изящными и одаренными женщинами, высокими, пышными, очень бледноглазыми красавицами с севера Европы, некоторые из этих блондинок обладали практически белыми волосами; считалось, что они отличаются от менее высоких итальянок, которых мы видели каждый день. Не знаю, насколько важным такое отличие было лично для меня, так как меня с того момента, как я попал в Венецию, просто ослепляла красота итальянских мальчиков и женщин. Венецианские девушки с лебедиными шеями с замысловатыми взбитыми прическами, в широких прозрачных вуалях оказались практически неотразимы. Но, с другой стороны, в борделе водились всякие женщины, а суть игры заключалась в том, чтобы одолеть столько, сколько получится.

Мой господин отвел меня в это место, заплатил за меня целое состояние в дукатах и сказал пышнотелой очаровательной хозяйке, что заберет меня через несколько дней. Дней!

Я бледнел от ревности и сгорал от любопытства, глядя, как он уходит – как знакомая царственная фигура в привычных малиновых мантиях забирается в гондолу и хитро подмигивает мне, пока лодка уносит его прочь. Выяснилось, что я в результате провел три дня в доме самых сладострастных девиц Венеции – спал до полудня, сравнивал оливковую кожу с белой, позволял себе неспешный осмотр нижних волос каждой из красавиц, отличая более шелковистые от более гибких и вьющихся.

Я научился мелким прелестям наслаждения, например, как приятно бывает, когда в соответствующий момент тебя покусывают в грудь (слегка, причем не вампиры) или любовно подергивают волосы подмышками, которых у меня было совсем немного. Мои нижние органы намазывали золотистым медом, который тут же слизывали хихикающие ангелы.

Конечно, там имели место и более интимные приемы, включая зверские акты, которые, строго говоря, считались преступлениями, но в этом доме служили просто разнообразными дополнительными украшениями в принципе здоровых, но дразнящих празднеств. Все делалось элегантно, в больших глубоких деревянных кадках постоянно устраивались горячие ароматизорованные ванны, на поверхности подкрашенной в розовый цвет воды плавали цветы, и я периодически сдавался на милость стайки мягкоголосых женщин, ворковавшей вокруг меня, как птички на карнизе, облизывавших меня, как котята, и завивавших мне волосы, накручивая их на пальцы.

Я был маленьким Ганимедом Зевса, ангелком, выпавшим из непристойной картины Ботичелли (многие из них, кстати сказать, висели в этом борделе, спасенные от Костров суетности, устроенных во Флоренции непрошибаемым реформистом Савонаролой, подстрекавшим великого Ботичелли не больше, ни меньше… сжигать свои прекрасные произведения!), херувимом, упавшим с потолка собора, венецианским принцем (технически таковых в Республике не существовало), доставленным врагами в их руки, чтобы стать абсолютно беспомощным от желания.

А желание мое накалялось. Если приходится на всю жизнь оставаться человеком, то очень весело валяться на турецких подушках с такими нимфами, которых большинство мужчин видят только мельком, да и то в волшебном лесу своей мечты. Каждый мягкий и гладкий пах становился новым экзотическим вместилищем для моего приподнятого настроения.

Вино было великолепным, пища – просто чудесной, причем в меню входили изобретенные арабами подслащенные блюда со специями, и в целом кухня была намного экстравагантнее и экзотичнее, чем блюда, подаваемые дома у моего господина.

(Когда я рассказал ему об этом, он нанял четырех новых шеф-поваров.)

Я, очевидно, спал, когда за мной явился мой господин, и он в своей загадочной манере тайно забрал меня домой, так что я проснулся уже в собственной постели.

Не успев открыть глаза, я понял, что, кроме него, мне никто не нужен. Такое впечатление, что плотские утехи последних нескольких дней только воспламенили меня, добавили мне голода и желания посмотреть, отреагирует ли его зачарованное белое тело на изученные мной более тонкие приемы. Когда он наконец пришел ко мне под полог, я набросился на него, расстегнул у него на груди рубашку и впился губами в его соски, обнаружив, что несмотря на свою приводящую в замешательство белизну и холодность, они мягкие и, несомненно, интимным, естественным, на первый взгляд, образом связаны с корнями его желаний.