Роберт МакКаммон - Жизнь мальчишки. Том 1. Страница 22

— Доброе утро, Персиковый Пирожок! — обратился он к моей улыбающейся маме. К отцу, с пальцедробительным рукопожатием:

— Дождь для тебя достаточно силен, Буревестник? — и ко мне, стиснув мне плечи и ухмыльнувшись в лицо, в результате чего свет отразился от его переднего серебряного зуба. — Входи смелее, Необъезженный Конь!

— Слышал, как доктор Лизандер назвал меня? — спросил я у отца, когда мы очутились внутри церкви. — Необъезженный Конь! — получение нового имени всегда бывало знаменательным событием. В храме все было окутано парами, хотя крутились все вентиляторы на потолках. Перед всеми сидели Сестры Гласс, дуэтом играя на пианино и на органе. Они вполне могли послужить иллюстрацией к слову “загадочный”. Будучи близнецами, но не двойняшками, эти две старые девы были похожи как отражение в странном зеркале. Они обе были длинными и костлявыми, Соня с копной русых, чуть беловатых волос, а Катарина с копной волос белых, с русоватым оттенком. Обе носили громоздкие очки в черных роговых оправах. Соня прекрасно играла на пианино, но совершенно не умела играть на органе, тогда как Катарина — наоборот. В зависимости от того, кого вы об этом спрашивали, сестрам Гласс — которые, казалось, постоянно были друг с другом в ссоре и ворчали одна на другую, но жили при этом, как ни странно, вместе в похожем на имбирный пряник доме на Шэнтак-стрит — было пятьдесят пять, шестьдесят или шестьдесят пять лет. Странность их дополнялась к тому же еще и гардеробом: Соня носила только голубое, во всех его оттенках, тогда как Катарина была рабыней всего зеленого. Что порождало неизбежное. Соню среди нас, детей, звали мисс Гласс Голубая, ну а как называли Катарину.., думаю, вы догадались. Однако, странно это или нет, играли они на своих инструментах на удивление слаженно. Церковные скамьи почти все были заполнены людьми. Помещение напоминало теплицу, в которой расцвели экзотические шляпы и наряды. Другие люди тоже искали себе места, и один из распорядителей церемонии, мистер Хорэйс Кейлор, с седыми усами и постоянно подмигивающим левым глазом, вызывавшим мурашки по коже, когда он смотрел на вас, подошел к началу прохода, чтобы помочь нам с местами.

— Том! Сюда! Боже мой, да ты что, слепой? В целом мире был только один человек, который мог во время церковного песнопения завопить как американский лось. Он встал со своего места, размахивая руками поверх моря шляп. Я почувствовал, как моя мама съежилась, а папа обнял ее рукой, словно бы удерживая от падения со стыда. Дедушка Джейберд часто выкидывал какие-нибудь номера, о которых отец, думая, что я его не слышу, говорил: “Показывает всем свою задницу”. Сегодняшний день не был исключением.

— Мы тут заняли вам места! — продолжал голосить дедушка, и из-за его крика сестры Гласс сбились, одна взяла диез, а другая бемоль. — Идите сюда, пока тут не расселся какой-нибудь наглец! В том же ряду сидели Гранд Остин и Нана Элис. Гранд Остин надел по поводу праздника костюм из легкой полосатой ткани, который выглядел так, словно от дождя разбух и увеличился вдвое; его морщинистая шея была стянута ослепительно белым накрахмаленным воротничком и голубым галстуком-бабочкой, редкие седые волосы были зачесаны назад, а глаза полны смущения от того, что он, сидя на скамье, вынужден был выставлять в проход свою деревянную ногу. Он сидел рядом с дедушкой Джейбердом, что отягощало его волнение и страдание: они прекрасно гармонировали друг с другом как грязь и бисквиты. Нана Элис, как обычно, выглядела олицетворением счастья. На ней была шляпка, украшенная сверху на полях маленькими белыми цветочками, перчатки ее тоже были белого цвета, а платье похоже на глянцевую зелень под морем солнечного света. Ее милое овальное лицо сияло в улыбке; она сидела рядом с бабушкой Сарой, и они подходили друг к другу как маргаритки в одном букете. Как раз в эту минуту бабушка Сара тянула дедушку Джейберда за полы его пиджака от того же самого черного костюма, который он носил и в солнечные дни, и в непогоду, на Пасху и на похоронах, пытаясь усадить его обратно на место и прекратить размахивания руками, которые в церкви выглядели более чем неприлично. Он просил людей в одном с ним ряду сдвинуться поплотнее друг к другу, а потом вновь закричал на всю церковь:

— Здесь хватит места и еще на двоих!

— Сядь, Джей! Сядь немедленно! — она была вынуждена ущипнуть его за костлявую задницу, и тогда он свирепо взглянул на нее и уселся на свое место. Мои родители и я протиснулись туда. Гранд Остин сказал, обращаясь к папе:

— Рад видеть тебя, Том. — Потом последовало крепкое рукопожатие. — Да, правда видеть-то я тебя и не могу. — Его очки запотели, и он снял их и начал протирать стекла носовым платком. — Однако, скажу тебе, народу тут собралось, как не было еще ни в одну Пас…

— Да, это местечко напоминает по густоте толпы публичный дом в день выдачи зарплаты, а, Том? — прервал его дедушка Джейберд, и бабушка Сара так сильно пихнула его локтем под ребра, что зубы у него клацнули.

— Я надеюсь, ты позволишь мне закончить хоть одну фразу, — обратился к нему Гранд Остин, щеки которого постепенно становились пунцовыми. — Пока я сижу здесь, ты не дал мне еще и слова вымол…

— Мальчишка, ты отлично выглядишь! — как ни в чем не бывало опять прервал его дедушка Джейберд и, наклонившись через Гранда Остина, похлопал меня по колену. — Ребекка, надеюсь, ты достаточно кормишь его причитающимся ему мясом, а? Знаешь, растущие парни нуждаются в мясе для своих мускулов!

— Ты что, не слышишь? — спросил его Гранд Остин, кровь теперь пульсировала на его щеках.

— Не слышу что? — переспросил его дедушка Джейберд.

— Прибавь громкость на слуховом аппарате, Джей, — сказала бабушка Сара.

— Что? — переспросил он ее.

— Громкость прибавь на аппарате, — закричала она ему, окончательно теряя терпение. — Прибавь громкость! Пасха предвещала оказаться запоминающейся. Дождь продолжал барабанить по крыше. Входившие с улицы мокрые люди здоровались с уже сидевшими внутри. Дедушка Джейберд, над чьим худым и вытянутым лицом серебристым ежиком торчали коротко стриженные седые волосы, изъявил желание поговорить с отцом об убийстве, но отец коротким отрицательным движением головы отверг все попытки подобного разговора. Бабушка Сара спросила меня, играл ли я уже в этом году в бейсбол, и я ответил, что да, уже играл. У бабули Сары было круглое доброе лицо, с полными щечками и голубыми глазами в сетке морщин, но я отлично знал, что она часто задает дедушке Джейберду за его выходки по первое число и тогда ее глаза горят яростным огнем. Из-за дождя все окна были плотно закрыты, скоро в церкви стало нечем дышать. Вокруг царила сырость, пол был влажным, по стенам текло, над головой гудели и стонали, разгоняя густой воздух, лопасти вентиляторов. Отовсюду доносились сотни разнообразных запахов: духи, лосьоны после бритья, тоник для волос, сладчайший аромат бутонов на шляпках и воткнутых в петлицы пиджаков. Появились певчие, все как один в пурпурных мантиях. Певчие еще не допели первый гимн, а я уже обливался потом под рубашкой. Гимн пели хором и стоя; как только отзвучала последняя строфа, все поспешно расселись на места. Две более чем упитанные дамы — миссис Гаррисон и миссис Прасмо — вышли к кафедре и несколько минут говорили о пожертвованиях в пользу нуждающихся в Адамс-Вэлли. После чего все снова поднялись, спели новый гимн и опять дружно уселись. Рядом со мной оба моих деда тщательно выводили гимны. Их голоса напоминали могучий лягушачий рев в весеннем болотистом пруду. Потом на кафедру поднялся полнотелый преподобный Ричмонд Лавой и начал рассказывать нам о великом дне, ознаменованном воскрешением Христа из мертвых, и всем прочем. Под правым глазом лицо преподобного Лавоя было отмечено бородавкой с запятой из коричневых волосков, его виски были тронуты сединой, и каждое, без исключений, воскресенье его зализанная назад челка от горячей жестикуляции и энергичной молитвы прорывала узы удерживавшего ее лака, и каштановые пряди падали преподобному на глаза. Жену преподобного Лавоя звали Эстер, имена их троих детей были Мэтью, Люк и Джонни. Примерно посреди проповеди, когда голос преподобного Лавоя мог потягаться силой с грохотом бури за церковными окнами, я внезапно понял, кто именно устроился на скамье прямо передо мной. Демон. Эта девочка свободно могла читать мысли. Это было общеизвестно. И в этот раз, как только мысль о ее присутствии проникла в мое сознание, голова Демона начала поворачиваться ко мне. Через мгновение она уже смотрела на меня своими черными как уголья глазами, взгляд которых вполне был способен заворожить ведьму в самую темную полночь. Имя Демона было Бренда Сатли. Ей было десять лет от роду, у нее были огненно-рыжие прямые волосы и бледная кожа, усыпанная крупными коричневыми веснушками. Ее густющие брови были похожи на ярких гусениц, а заметно несимметричные черты лица наводили на мысли о каком-то охваченном трепетным ужасом христианине, пытавшемся сбить огонь с се пылающей головки (причем пользовался при этом лопатой, не меньше). Левый глаз Демона был больше правого, се нос напоминал крючковатый клюв с двумя зияющими дырами, а тонкогубый рот мог свободно бродить с одной стороны лица на другую. Демон полностью оправдывала полученное наследство: ее огненноволосая и рыжеусая мать выглядела натуральной сестрой пожарного гидранта, а ее рыжебородому отцу мог позавидовать любой свежевыкрашенный почтовый ящик. Само собой, что с такими огненными родичами Бренда Сатли была мало сказать странноватой — она была колдуньей, это точно. Свое прозвище Демон получила, когда в один прекрасный день на уроке рисования изобразила своего родного отца в виде отличного черта с рогами и раздвоенным хвостом. После чего во всеуслышание поведала учительнице рисования миссис Диксон, потребовавшей от нее объяснений, что у ее папочки в дальнем углу гардероба хранится целая пачка журналов с фотографиями, на которых парни-демоны засовывают свои хвосты в дырочки демонов-девушек. В дальнейшем Демон пошла гораздо дальше разглашения секретов своей семьи: она приносила в школу дохлых кошек в коробках из-под ботинок, с приклеенными скотчем к глазам бедняжек медными пенни; на уроке труда она смастерила из нескольких брусков зеленого и белого пластилина чудное кладбище, украсив могилки аккуратными надгробными плитами с именами всех без исключения одноклассников с точными датами смерти, результатом чего стала не одна истерика среди тех, кто вдруг понял, что никогда не дотянет до шестнадцати; она славилась пакостными розыгрышами с использованием собачьих какашек вместо начинки для сандвичей; ходили слухи, что именно на Демоне лежала ответственность за разлив канализации в школьной уборной для девочек в прошлом ноябре, когда кто-то тщательно закупорил тетрадными листами все сливные отверстия унитазов. Спору не было, Бренда была штучкой зловещей и неприятной. И вот теперь ее королевское высочество зловеще пристально рассматривала меня. Кривой ротик Демона растянулся в извилистую улыбку. Как завороженный я смотрел в ее горящие черным огнем глаза, не в силах отвести взгляд, и в голове у меня крутилась только одна мысль: она добралась до меня. Со взрослыми всегда бывает так: когда тебе до зарезу нужно их внимание и ты готов сделать все, чтобы они обратили на тебя взгляд, их внимание витает за сотни миль от тебя; когда же ты хочешь, чтобы предки вдруг оказались на другой стороне Земли, они начинают преследовать тебя повсюду, отягощая ненавистной заботой. Глядя на Демона, я мечтал о том, чтобы хоть кто-нибудь из сидящих рядом с ней взрослых обратил на нее внимание, одернул и приказал повернуться и слушать преподобного Лавоя, но Бренда без всякого труда сделалась невидимкой. Никто не замечал отвернувшегося от кафедры бледного веснушчатого лица, кроме меня, ее жертвы, которую она выбрала в этот час. Худенькой бледной змейкой с грязными и ядовитыми зубками-коготками ее правая рука начала подниматься вверх. Медленно, со зловещей грацией Демон отставила указательный палец и нацелила его в одну из зияющих ноздрей. Когда палец начал свое погружение, мне показалось, что этому не будет конца, что палец будет уходить и уходить все глубже и глубже в голову Демона, пока не исчезнет совсем. Но рано или поздно погружение закончилось — палец устремился наружу к свету и вынырнул с комком зеленоватой блестящей студенистой массы размером не меньше леденца. Неподвижный взгляд черных глаз Бренды держал меня в оцепенении. Ее рот начал открываться. Я содрогнулся. Нет, взмолился я, мысленно обращаясь к своей мучительнице, пожалуйста, только не это! Демон устремила украшенный зеленым наростом палец к своему розовому язычку. Не в силах спастись, я продолжал следить за происходящим, чувствуя, как желудок закручивается узлом, сворачивается и превращается в крохотный тугой комок. Зеленое на розовом. Грязные ногти. Липкая студенистая масса, вот-вот готовая сорваться вниз. Демон слизнула с кончика пальца свою добычу. Должно быть, я издал громкий хрип или сильно вздрогнул, потому что отец сжал рукой мою коленку и прошептал: “Слушай внимательно”. Конечно, он ничего не заметил, даже самого финала изысканной пытки, устроенной Демоном. Улыбнувшись мне, Бренда притушила взгляд своих черных глаз и, знаменуя окончание действа, отвернулась от меня, вернув голову в исходное положение. Рука ее матери поднялась и погладила ослепительные дьявольские пряди Демона, словно не было во всем подлунном мире более кроткого и милого существа, чем ее дочь. Преподобный Лавой объявил общую молитву. Освобожденный от наваждения, я опустил голову и крепко зажмурился. Примерно через пять секунд после начала молитвы в мой затылок с щелчком врезался твердый крохотный снаряд. Быстро оглянувшись, я посмотрел назад. И онемел от ужаса. Безжалостно блестя серыми как сталь глазами, прямо позади меня сидели братья Брэнлины, Гоча и Гордо. Их родители, сидевшие по обеим сторонам от них, были глубоко погружены в молитвенный транс. По моему мнению, повод для молитвы у этих людей мог быть только один — скорейшее избавление от своего нечистого потомства. Братья Брэнлины были затянуты в одинаковые синие костюмчики с белыми рубашками и галстуками; единственное различие сводилось к тому, что белый галстук Гочи перечеркивала полоска красная, в то время как галстук Гордо имел полоску черную. Волосы Гочи, который был старше Гордо ровно на год, были светлее; лохмы Гордо отдавали в желтизну. Лица и того, и другого более всего напоминали грозные физиономии каменных истуканов, вырубленных из темного гранита, все в их облике — устремленные вперед подбородки, выпиравшие скулы, готовые прорвать кожу, утесы гранитных лбов — все говорило о снедающем души братьев злобном огне. В секунду, последовавшую за началом созерцания этих хищников, Гордо поднял руку и молча показал мне отставленный средний палец, а Гоча зарядил духовую трубку новым гороховым снарядом.