Станислав Буркин - Русалка и зеленая ночь Страница 22

– В том-то и дело! – вскричал Блюмкин, не дожидаясь ответа Кварка. – Я тридцать лет хранил ее в своем сердце и вдруг появляется какой-то орбитальный сопляк и заявляет, что она принадлежит только ему! А ее мнение вы спросили? Она даже не знает, что вы есть! А обо мне она знает! Знала, во всяком случае!

– Атеист! – выпалил Даниил так, словно произнес страшнейшее оскорбление. – Что касается прав, то меня она, по крайней мере, никогда не бросала!

– Ах, так?! Ах, так?! – выкрикнул доктор в тот момент, когда они уже прошли по квартире и стояли перед дверью в модернизированный машенькин чулан. – В таком случае позвольте напомнить вам, что вы не только некро-, но и геронтофил! Ведь ей уже под пятьдесят.

– Это вам, неправедный мой доктор, уже все сто пятьдесят, – сорвался Даниил, – а над моей русалочкой время не властно!

С этими словами Даниил распахнул дверь и включил свет. Русалочка сидела на троне в той же позе, в какой он ее покинул…

– А где голова? – буднично спросил пьяный доктор после непродолжительной паузы.

Капелька пота скользнула по лицу Даниила, он пошатнулся и бросил загадочный взгляд на Машеньку. Та прыснула нелепым в такой ситуации смехом, быстро заморгала и, вжав голову в плечи, развела тонкими руками.

– Тю-тю, – сказала она.

– Кстати, – опомнился доктор, – а где мы потеряли Аду Моисеевну?

Взмокший француз стрелял быстрыми дикими взорами то в одного, то в другого из озадаченно стоящих перед безголовым трупом людей. Даниилу на миг захотелось захватить всех в заложники и потребовать у властей вернуть ему пропавшую голову невесты, но вместо этого он просто снял очки, положил их в нагрудный карман, вздохнул и, потеряв сознание, рухнул на пол.

– Не знаю! Не знаю! – твердила Машенька на допросе, который устроил ей доктор, пока Даня лежал в бесчувствии, как морская звезда раскинувшись на кровати. – Я просто выбросила ее в мусоропровод.

– Боже мой! Боже! Как ты могла до такого додуматься? – метался по комнате в лаковых ботинках и плаще вмиг протрезвевший Аркадий Эммануилович. – Вы видели милицию?! Если нашли голову, значит, будут искать и тело!

– Может, скажем, что ее француз приволок? – промямлила Маша. – Он же все-таки медик, они вечно с трупами возятся.

Забившийся в угол Кварк бросил на девушку затравленный взгляд.

– Да вы и сами тоже – вроде как врач, – добавила та.

– Я – логопед! – нервно выкрикнул доктор. – Вы думаете, кто-то поверит, если я скажу, что учил покойницу правильно говорить «параллелепипед»?!

Машенька нахмурилась, затем встала и вышла, а вернулась, пятясь, с трудом волоча Русалку за ногу.

– Что ты собираешься делать? – тихо спросил оцепеневший доктор, кинув на нее испуганный взгляд.

– Бросьте, Аркадий Эммануилович, она все равно ничего не почувствует, – запросто сказала Машенька, с упорством русской женщины подтаскивая тяжелое для нее тело к балконной двери и распахивая ее.

Высотный ветер разметал Машины волосы, заморозил раскрытые плечи, она моментально продрогла и остановилась на пороге маленького балкона с балюстрадой. На краткий миг, словно увидев двадцать пятый кадр, она представила, как, перевалившись через каменные перила, невесомо кувыркающееся обезглавленное тело соперницы несется в играющую сотнями огоньков ночную бездну.

– Нет! – взвизгнул очнувшийся доктор. – Если ее найдут внизу, эту квартиру вычислят еще быстрее!..

… Была зима. Был город. И был вечер. На уровне подошв был черный парной асфальт и слякоть от обогреваемых подземелий. Руки немели от стужи, и пальцы стали будто бы не свои. Изо рта в бездонные колодцы небоскребов, туда, где на разных уровнях струился воздушный транспорт, валил вьющийся косматый пар. А обратно падали взвинченные снежинки, преодолев каким-то образом всю эту хаотичную километровую бездну, падали и тут же испарялись в черном месиве под ногами. Было больно дышать, но Даня, продолжая свой бессмысленный путь, и не думал застегнуться.

По дороге дымились двери чайных и харчевен. Из тумана выныривали то красные, как колбаса, обмороженные лица прохожих, то бородатые морды патрульных лошадей, то бездомные собаки с брюхами в грязных сосульках. Губы Дани не трескались на морозе, они были горячи и влажны. И снежинки на лице его таяли, круглыми капельками повисая вокруг рта на небритых щеках.

Он бродил в людском потоке по праздничным зимним улицам необъятной столицы уже не в прежнем смятении, а в каком-то близком к безумию безразличии ко всему, что творилось вокруг. Было в этом чувстве и любопытство, но какое-то отстраненное и безвольное. Казалось, можно вечно наблюдать через витрину за официанткой, убирающей освободившиеся столики. Можно смотреть, как едут машины и спешат по улице пары ног. Можно смотреть, как капает в ванну вода или переключаются светофоры на воздушном перекрестке, видном из Машиного окна.

Осоловелыми глазами тупо фиксируя все вокруг, Даня едва ли смог бы вспомнить хоть что-нибудь примечательное из остатка своего отпуска. Он не то чтобы запил, но Ванечка не уставал наливать ему, рассчитывая таким образом помочь другу забыться.

В эти смутные дни все они словно вышли из заколдованного круга, но на место страсти пришли смятение и чувство вины. Машенька не могла поверить, что в тот день это была действительно она. Доктор, протрезвев, отмахнулся от мысли, что Русалочка и Любушка – одно лицо, и вновь стал добр и вежлив с друзьями. А Даниил погрузился в состояние, пограничное между нирваной и жесткой депрессией. Он потерял счет времени, забывал есть, но каждодневно писал стихи.

Нежданно-негаданно чары Русалки испарились. Точнее, превратились из мятущейся деятельной страсти в горячку любовной тоски. Наверное, благодаря своему редкому характеру, а может, просто от бессилия, но на Машеньку он зла не только не держал, но и проникся к ней в эти дни какой-то особенной нежностью. Ведь они оба были отравлены одним и тем же ядом – ядом любви, он – к Русалке, Машенька – к нему… Бывало, ночь напролет он писал стихи, а утром выбирал самую красивую строчку и выводил ее фломастером на стекле туалетного зеркала – Машеньке в подарок. Например: «Любовь без меры призывает бездны зла…» Или: «Нет, для прощенья мне не нужно возмещенья…»

Дверь в чулан была забита Ванечкой огромными гвоздями, и по негласному соглашению все делали вид, что этого помещения в квартире не существует вовсе. Под таким же стихийным запретом было все, что касалось слова «голова», и фраза «что-то у меня болит конец шеи» воспринималась ими без тени комизма. Табуирована была также идея того, что юноша и девушка, находясь вместе в постели, могут не только спать, и это делало нередкие теперь совместные ночлеги Дани и Маши абсолютно непорочными.