Эдгар По - Миры Артура Гордона Пима. Антология Страница 23

Около полудня Паркер объявил, что видит землю с левой кормовой стороны судна, и только с величайшей трудностью я мог удержать его от прыжка в море, ибо он намеревался доплыть до нее. Питерс и Август мало обращали внимания на то, что он говорил, погруженные, по‑видимому, в своенравное свое созерцание. Смотря в указанном направлении, я не мог различить ни малейшего подобия берега – конечно, было слишком ясно, что мы находились далеко от какой‑либо земли, чтобы льстить себя надеждой такого рода. Тем не менее потребовалось много времени, прежде нежели я смог убедить Паркера, что он ошибается. Он залился тогда слезами, плача как дитя, с громкими вскриками и рыданиями в продолжение двух‑трех часов, после чего, истомившись, он уснул.

Питерс и Август делали теперь напрасные усилия глотать куски кожи. Я посоветовал им жевать их и выплевывать; но они были слишком расслаблены, чтобы быть способными последовать моему совету. Я продолжал время от времени жевать кусочки и, делая это, находил некоторое облегчение; мои главные страдания проистекали от жажды, и хлебнуть из моря, мешало лишь воспоминание об ужасных последствиях, испытанных другими, находившимися в подобном же положении.

День проходил таким образом, как вдруг я увидел парус на востоке с левой стороны корабля спереди. Казалось, это было большое судно, которое шло приблизительно наперерез к нам, на расстоянии, вероятно, двенадцати‑пятнадцати миль. Ни один из моих товарищей до сих пор не видел его, и я воздерживался сказать им о нем до поры до времени, чтобы еще раз нам не отчаяться в спасении. Наконец, когда корабль приблизился, я совершенно ясно увидел, что он держал путь прямо на нас с легкими своими парусами, надутыми ветром. Теперь я не мог дольше сдерживать себя и указал на него моим товарищам по несчастью. Они мгновенно вскочили на ноги и опять предались самым необычайным изъявлениям радости, плакали, смеялись по‑идиотски, прыгали, топали по палубе, рвали на себе волосы, молились и проклинали попеременно. Я так был взволнован их поведением, а равно и тем, что я считал верным чаянием спасения, что не мог удержаться, дабы не присоединиться к их безумию, и дал полный простор взрывам благодарности и исступлению, валяясь и катаясь по палубе, хлопая в ладоши, крича и делая другие подобные вещи, пока наконец внезапно не опомнился и еще раз к величайшему злополучию и отчаянию, какое возможно для человека, не увидел, что корабль весь своею кормой предстал целиком перед нами и плыл в направлении, почти противоположном тому, в каком я заметил его впервые.

Мне нужно было некоторое время, прежде чем я смог убедить моих бедных товарищей поверить, что такая прискорбная превратность наших чаяний совершилась. На все мои утверждения они отвечали изумленным взглядом и жестами, подразумевавшими, что они не были введены в заблуждение моим ложным толкованием. Поведение Августа самым чувствительным образом подействовало на меня. Несмотря на все то, что я мог сказать и сделать, он настойчиво говорил, что корабль быстро приближался к нам, и делал приготовления, чтобы перейти на его борт. Морские поросли плавали около брига, он утверждал, что это лодка с корабля, и пытался броситься туда, воя и крича душераздирающим образом, когда я насильно удержал его, чтобы он не бросился в море.

Успокоившись до некоторой степени, мы продолжали следить за кораблем, пока, наконец, не потеряли его из виду совсем. Погода становилась мглистой, поднимался легкий ветер. Как только корабль совсем скрылся, Паркер вдруг обернулся ко мне с таким выражением лица, от которого я содрогнулся. Было что‑то в нем, указывавшее на самообладание, которого я не замечал в нем до сих пор, и, прежде нежели он открыл рот, мое сердце подсказало мне, что он хотел сказать. Он предложил мне в нескольких словах, что один из нас должен умереть, чтобы сохранить жизнь другим.

Глава двенадцатая

В течение некоторого времени я размышлял ранее о возможности того, что мы будем доведены до такой последней ужасающей крайности, и втайне решился претерпеть смерть в какой бы то ни было форме или при каких бы то ни было обстоятельствах, скорее нежели прибегнуть к такому средству. И это решение нисколько не было ослаблено напряженностью голода, меня терзавшего. Предложение это не было услышано ни Августом, ни Питерсом. Я отвел поэтому Паркера в сторону; и, мысленно воззвав к Богу, чтобы он дал мне силу отговорить его от ужасного намерения, которое он замыслил, я долгое время говорил с укоризной и самым просящим образом, моля его во имя всего, что он считал святым, и убеждая его всяческого рода доводами, какие только внушала крайность случая, оставить эту мысль и не сообщать ее ни одному из двух других.

Он слушал все, что я говорил, не пытаясь опровергнуть мои доводы, и я начал надеяться, что на него можно будет оказать давление и заставить его сделать так, как я хотел. Но, когда я кончил, он сказал, что он очень хорошо знает: все, что я говорю, верно, и прибегнуть к такому средству – это самый ужасающий выбор, какой мог возникнуть в человеческом уме; но что он терпел так долго, как только может вынести человеческая природа, что вовсе не было для всех необходимости погибать, если было возможно и даже вероятно через смерть одного в конце концов сохранить в живых остальных; он прибавил, что я мог не беспокоиться и не пытаться отговорить его от его намерения, ибо он на этот счет уже совершенно приготовился еще до появления корабля, и что лишь его возникновение у нас на виду удержало его от упоминания об этом намерении.

Я молил его теперь, если его нельзя было убедить оставить это намерение, по крайней мере отложить его до другого дня, когда какое‑нибудь судно могло прийти к нам на помощь, опять повторяя всяческие доводы, какие я мог измыслить и о которых я думал, что они могут оказать влияние на человека со столь грубым нравом. Он сказал в ответ, что он не стал бы говорить до самого крайнего возможного мгновения; что он не может больше существовать без какой‑либо пищи, и что поэтому на другой день его предложение было бы слишком запоздалым, по крайней мере поскольку это касалось его.

Видя, что его ничто не трогает, что бы я ни говорил в кротком тоне, я прибег к совершенно иной ухватке и сообщил ему, что он должен был знать, что я менее других страдал от наших несчастий, что мое здоровье и сила, следовательно, были в это время гораздо лучше, чем у него самого или у Питерса и Августа, одним словом, что я в состоянии, если найду это необходимым, применить свою силу; и что, если он попытается каким‑нибудь способом сообщить другим о своих кровожадных и людоедских намерениях, я не буду колебаться и брошу его в море. После этого он мгновенно схватил меня за горло и, вытащив нож, сделал несколько недействительных усилий вонзить его мне в живот – злодейство, которое он не мог совершить лишь благодаря своей крайней слабости. В то же время, дойдя до высшей степени гнева, я теснил его к краю корабля с настоящим намерением бросить его через борт. Он был, однако, спасен от этого рока вмешательством Питерса, который приблизился и разъединил нас, спрашивая о причине ссоры. Паркер сказал об этом прежде, нежели я мог найти способ как‑нибудь помешать ему.

Действие этих слов было еще ужаснее, чем я предполагал. Оба, Август и Питерс, по‑видимому, долго таили ту же самую страшную мысль, которой Паркер лишь первый дал ход, они присоединились к нему в его намерении и настаивали на немедленном его выполнении. Я рассчитывал, что по крайней мере один из двоих, обладая еще присутствием духа, примет мою сторону, восставая против каких‑либо попыток привести в исполнение этот ужасный замысел; а при помощи кого‑либо одного из них я был бы способен предупредить выполнение этого намерения. Так как я был разочарован в этом ожидании, сделалось безусловно необходимым, чтобы я сам позаботился о своей собственной безопасности, ибо дальнейшее сопротивление с моей стороны, возможно, стало бы рассматриваться матросами, в их теперешнем страшном положении, достаточным извинением, чтобы отказать мне сыграть благоприятную роль в трагедии, которая, как я знал, быстро разыграется.

Я сказал им тогда, что я охотно подчинюсь предложению и лишь прошу часа отсрочки, дабы туман, собравшийся вокруг нас, имел возможность рассеяться, и тогда было бы возможно, что корабль, который мы видели, опять показался бы. После большого затруднения я получил от них обещание подождать час; и, как я предвидел, благодаря быстро подходящему свежему ветру, туман рассеялся до истечения часа, но, так как никакого судна не показалось, мы приготовились вынимать жребий.

Я с крайним отвращением останавливаюсь на последовавшей, затем ужасающей сцене; сцене, которую, со всеми ее мельчайшими подробностями, никакие последующие события не способны были изгладить ни в малейшей степени из моей памяти и мрачные воспоминания о которой будут отравлять каждое будущее мгновение моего существования. Да позволено мне будет так быстро рассказать эту часть моего повествования, как только позволит свойство описываемых событий. Единственный способ этой ужасающей лотереи, в которой каждый имел свой случай и риск, это вынимать жребий. Данной задаче должны были отвечать небольшие лучинки, и было условлено, что буду их держать я. Я удалился в один конец корпуса корабля, между тем как бедные мои сотоварищи безмолвно заняли свои места в другом конце, повернув ко мне спины. Самая горькая тревога, испытанная мною в какое‑либо время этой страшной драмы, овладела мной, когда я был занят приведением в порядок жребиев. Мало есть таких состояний, попавши в которые человек не будет чувствовать глубокого интереса к сохранению своего существования; интереса, который с минуты на минуту усиливается вместе с хрупкостью связи, каковою это существование может быть поддержано. Но теперь безмолвный, определенный и мрачный характер того дела, которым я был занят (столь непохожего на тревожные опасности бури или на постепенное приближение ужасов голода), позволял мне размышлять о малой возможности для меня ускользнуть от самой ужасающей из смертей – от смерти для самой ужасающей из целей, – и каждая частица той энергии, которая так долго меня поддерживала как бы на поверхности бурных вод, улетела, как пух под ветром, оставляя меня беспомощной жертвой самого низкого и самого жалкого страха. Я не мог сначала даже собрать настолько силы, чтобы отломить и приспособить несколько лучинок, пальцы мои безусловно отказывались от исполнения этой обязанности, а колени с силой сталкивались одно о другое. Ум мой быстро пробежал тысячу нелепых проектов, с помощью которых я мог бы уклониться от необходимости сделаться участником в этом чудовищном замысле. Я думал о том, что мне нужно броситься на колени перед моими сотоварищами и умолять их позволить мне ускользнуть от этой необходимости; я хотел внезапно ринуться на них и, убивши одного из них, сделать вынимание жребия бесполезным – словом, я думал о чем угодно, лишь не о том, чтобы сделать вот это, что у меня было на очереди. Наконец, после того как я провел много времени в этом тупоумном колебании, я был возвращен к здравомыслию голосом Паркера, понуждавшего меня вывести их тотчас из страшной тревоги, которую они претерпевали. Но даже и тогда я не мог заставить себя тотчас же подобрать лучинки, а стал думать о всякого рода ухищрениях, с помощью которых я мог бы сплутовать и заставить кого‑нибудь их моих товарищей по мучению вытянуть короткую лучинку, ибо было условленно, что, кто вытянет из моей руки самую короткую лучинку, число которых было четыре, тот должен умереть для спасения остальных. Прежде чем кто‑нибудь осудит меня за это видимое бессердечие, пусть поставит себя в положение, совершенно подобное моему.