Адам Нэвилл - Ритуал. Часть 1 Страница 24

По крайней мере, лучшего места для своего жалкого лагеря, они и представить не могли. Оно было защищено от холодного ветра, который мог проникать в сумерках сквозь деревья, и более-менее ровное, после расчистки от кустарника. Когда палатки были установлены, Хатч приступил к подготовке печи и сбору ингредиентов. От усталости они не могли разговаривать. Даже не смотрели друг на друга.

Люк выбился из сил. Болели ноги, жгло ягодицы. Интересно, какое расстояние смог бы он проделать, уйди он один? Как минимум в два раза больше, чем они прошли группой. Может даже нашел бы опушку леса. Кто знает? Но стоило им удалиться от той жуткой церкви, как ему тут же захотелось избавиться от остальных. Каждая секунда переносимых с тех пор страданий подпитывала обиду на Фила и Дома из-за их медлительности. Из-за того, что они всех подвергали риску своей физической неподготовленностью к походу. И в нем продолжала кипеть злость из-за опрометчивого решения Хатча срезать путь. Больше всего винить он должен был самого себя, но он переводил эту злость на других. Он знал это. Срезать путь было против его инстинктов. Как и их утреннее решение продолжить движение по тропе на запад, в неизведанные земли. Оба эти маршрута были неправильными. Он знал это, но пошел за остальными, не выразив достаточных возражений. Почему? То же самое с их вчерашним вторжением в чужую лачугу. Он участвовал в этом вопреки своим инстинктам. И посмотрите, что случилось со всеми. Той ночью они растеряли всю энергию и способность к дальнейшему сопротивлению. Что-то страшное произошло с каждым из них, что в последствии они могли списать на воздействие среды или усталость. Но те сны, они не были случайными.

Он решил порвать с этим, и с ними всеми. Завтра он уйдет. Пойдет за помощью, на свой страх и риск. Он принял это решение накануне вечером. И когда он отвел Хатча в сторонку и шепнул ему об этом, старый друг лишь кивнул в знак согласия. Не проявив ни обычного энтузиазма по поводу новой стратегии, не высказав ни единого возражения, Хатч лишь медленно кивнул головой. Его глядевшие из грязных глазниц, глаза казались постаревшими, и какими-то тусклыми.

Они в полной заднице. У них реальные проблемы. Этот день был пустой тратой времени. Продукты закончились, а Фил с Домом лишились последних остатков энергии. Поход превратился для них в борьбу за выживание. Это начало ощущаться где-то в течение дня. Может быть, утром. Это выражалось во всем, а не в чем-то конкретно. И только сейчас, когда они перестали шататься по кустам, Хатч, наконец, осознал всю серьезность ситуации. Понимание этого тяготило Люка. Но, по крайней мере, оно успокоило водоворот мыслей в его голове, и убедило в правильности своего выбора, который вызвал у них утром такое возбуждение.

Теперь не было ни выбора, ни споров. Кто-то должен был идти за помощью. Тот, кто больше к этому готов. Он или Хатч. В то время, как второй останется со страдающими от изнеможения и избыточного веса Филом и Домом. К тому же, у Фила ужасные волдыри, а у Дома распухшее колено. Хатч не был рад такой расстановке, но она была обусловлена стычкой Люка и Дома.

Он уйдет на рассвете. На юг, со вторым компасом. Поспав нескольких часов. Он ждал этого с нетерпением, не смотря на риски. Он старался не думать о ловушках, вроде внезапно разверзшейся бездны одиночества, грозящащейся его поглотить. Ему просто придется идти через это безумие, страх и ужас, не отвлекаясь ни на что. Но прежде чем покинуть остальных, он хотел кое-что уладить. — Дом?

В недрах палатки он видел, как Дом лежит в тишине, подложив рюкзак под больную ногу. Никакого ответа.

Хатч поднял голову и, хмуро посмотрев на Люка, покачал головой. Он беззвучно произнес, — Не сейчас.

Люк кивнул и вздохнул. Потом посмотрел на темную крышу из древесных ветвей и тяжелых мокрых листьев, под которой они расположились. Отдельные ветви и сучья объединились в чернильно-черный полог, сквозь щели в котором проглядывали крошечные фрагменты бледного неба. На его лицо упали мелкие брызги. По земле вокруг него размеренно стучали тяжелые дождевые капли. Вода всегда находила к ним путь.

— Все готово, парни, — сказал Хатч.

Две фигуры в палатках зашевелились. Дом застонал, потом высунул руку из-под навеса. В ней была металлическая миска. — И не скупись на сосиски. Даже если они со вкусом мошонки.

Хатч ухмыльнулся. — Мне пришлось добавить в соус кое-что для густоты.

У Люка не было сил, чтобы смеяться. Фил включил в палатке фонарик, чтобы найти посуду.

— Потом запьем кофе.

Рот Люка наполнился слюной. Даже с сухим молоком, которое никогда до конца не растворялось, и сахаром из пакетиков, которые они стащили из хостела в Кируне, одна мысль о кофе вызывала в нем ребяческую радость.

Они ели быстро и шумно, чуть не рыдая над тарелками, когда слизывали с них остатки жидкости. Кастрюли не были помыты с вчерашнего вечера и засохшие остатки еды чувствовались на языке, когда они лакали как голодные кошки.

— Пожалуй, это лучшая еда, которую я когда-либо ел, — сказал Хатч, когда все закончили. Тон его голоса был легче и теплее, чем днем.

Люк хотел сказать, что никогда не стоит упускать из виду простые вещи, которые на самом деле имеют значение. Но передумал. Он сомневался, что кому-то в лагере еще интересно, что он думает. Сейчас все испытывали рядом с ним какую-то неловкость. Он почувствовал это уже несколько раз, когда пытался заговорить с ними после стычки. Интуитивно чувствовал исходящее от остальных напряжение, когда приближался к ним во время расчистки площадки для лагеря и установки палаток. Обе задачи выполнил, большей частью, он, но его усилия остались незамеченными. Он снова начал терять терпение, из-за того что его превращают в изгоя, и в нем росло раздражение.

Он закурил сигарету и снова задумался о том, почему он превратился в крайнего с момента их встречи в Лондоне шесть дней назад. Шесть дней? Казалось, что прошло гораздо больше. Он заглянул в пачку и прищурился. Осталось всего восемь сигарет, а потом он залезет в неприкосновенный запас табака для самокруток, 12,5 граммов «Драма». Без табака он сойдет с ума. Он в любое время променял бы еду на сигареты.

Он занервничал и вздохнул. Если честно, что-то случилось с ним к его тридцати годам. Что-то, что отдаляло его от других людей, не только от друзей, но и от обычной мирской суеты. Он начал замечать, как окружающие переглядывались всякий раз, когда он заговаривал на людях. Ухмылялись, когда он входил в офисы или на склады, где работал, но никогда подолгу не задерживался и переходил на другую, такую-же неудовлетворительную работу. Приглашения присоединиться к остальным поуменьшились, а потом, к тридцати двум годам, и вовсе исчезли. Лишь женщины легкого поведения, казалось, находили утешение в его компании, хотя питали к нему незначительный интерес, разве что постольку-поскольку. К тридцати четырем он был одинок. По-настоящему одинок.