Dok - Мы из Кронштадта. Подотдел очистки коммунхоза Страница 24

– И как проверим? – улыбаюсь я.

– Я здесь часто стою. Особенно когда погода хорошая. Много новостей. Польза тоже есть – то с тем познакомишься, то с этим. Представляете – удалось с внуком связаться. И у него все живы. (Старичок привычно понижает голос, говорит тихо, осторожно) Он у нас ракетчик, так представьте, в их городке сразу ввели карантин – и у них если кто умирает, то не восстает нежитью. Не заразились они, вот ведь как.

– Очень интересно. А где этот городок?

Старичок спохватывается, настораживается.

– Этого, извините, сказать не могу, это как понимаете не мой секрет.

Ну да, старая советская выучка.

– Ну, хоть далеко этот городок?

– Сейчас все далеко – мудро отзывается собеседник – Но и в старые времена добраться было очень сложно. И далеко и сложно.

– А узнали как?

– С молодым человеком разговорился. Он оказался из радиокоманды. Вот и проверил по своим каналам.

– И, небось, купил у вас счастливую вещь с аурой?

Старичок капельку смущается, потом отвечает:

– Да. Китайскую пепельницу, знаете такую с перегородчатой эмалью. И да, с аурой. Но не такой, как бокалы. Мне эта пепельница, пока я еще курил, помогала ночью работать. Пока она у меня на столе стояла – и спать не хотелось. Я специально это проверял, и без пепельницы меня тут же развозило, а с пепельницей – ни в одном глазу сна.

– Ладно, уговорили. Сколько стоит пара бокалов?

Старичок задумывается. Потом осторожно отвечает:

– Сами по себе старые хрустальные бокалы сейчас стоят ломаный грош в базарный день. Но это же не совсем просто старые бокалы. Будет ли для вас очень дорого, если я запрошу три метро?

Я немножко фигею. Три метро, или «жопа» как называют такую монету циники – или «корона», как прозвали ее нециники, по-иному смотрящие на сложнонарисованную цифру 3, выбитую хитроумным способом на Монетном Дворе – это чудовищно дорого для пары стекляшек. С другой стороны заработать себе на жизнь такому старичку непросто, так что это вполне может быть и такое завуалированное нищенство, как в разгромленной кайзеровской Германии инвалиды войны и дети формально продавали коробок спичек, но куда дороже его стоимости. На паек-то кефир не выделяется, а он еще и беженец явно, дедок этот. Кефир кстати нынче тоже чудовищно дорог, если уж на то пошло. Ладно, проверю я его на вшивость напоследок.

– Ну, получается, что счастье можно купить? – спрашиваю я.

– Ни в коем случае – быстро и уверенно отвечает старичок. – Ни за какие деньги счастье не купишь. Счастье – не кефир, не машина, не деньги. И я никак не продаю вам счастье. Счастье тут продавали молодые люди, и выглядело это счастье белым порошком, или комочками – они тут рядом отирались, я заметил. Патруль их забрал – и с концами, слыхал на Тотлебен поехали. Нет, я не продаю счастье.

– Тогда в чем же прелесть бокалов?

– Только в том, что они долго находились в счастливой семье и что по мнению моей жены они принесли нам удачу. Аура – сложно определить в двух словах, что это такое. Но у них она есть.

Вздыхаю, тяну из кошелька три монетки с набитыми поверх буквы М витиеватыми единичками. Отдаю дедку. Тот радостно прячет их к себе в карман, начинает заматывать бокалы в газетную бумагу. Наматывает ее столько, что приходится его останавливать, а то складывается впечатление, что он как старательный скарабей смастерит такой величины шар, который в самый раз катить перед собой.

Прощаемся не пойми с чего тепло и даже помалкивавшая до этого Фрейя пару раз радостно тявкает.

Дома встречает почти до смерти оголодавшее за эти несколько часов Лихо Одноглазое. Актерский дар у скотины, он так прикидывается умирающим от голода, что даже у меня начинает обливаться кровью сердце.

– У, морда твоя несытая – отпихивая его в сторону и насыпая ему жратву бурчу я. Теперь собаку покормить – и очень негусто времени остается на готовку пирушки.

Вроде и не копался – а уже вечер. Правда, у нас в Питере в это время белые ночи. Не такие конечно, как, например, в Мурманске, где солнце вообще по-моему не садится. Оно крутится по небу как заведенное, отчего нормальным людям приходится вешать на лето практически светомаскировку на окна, но у нас тоже светло.

Вода горячая есть. А вот электричества опять нет. Говоря всякие разные слова, вставляю в здоровенный золоченый канделябр десяток свечей и с такой подсветкой принимаю душ. Романтично до омерзения и главное – не подпалить на этих свечах свои конечности или полотенце.

Это роскошное бронзовое чудище я случайно нашел во время предпоследнего выезда. Откуда это диво музейное взялось в промзоне – никто не понял. Я его и прибрал. (Ну да помнится мы и не такое находили – за Парголово например в кустах черный рояль стоит). Вот и пригодился подсвечник. Так-то темновато на кухне – деревца свет с улицы гасят. Но со свечками вполне годно.

Сервирую стол, потом рублю салат. Оценив результат, решаю порубить все еще раз – даже для меня крупновато получилось. Единственно, что утешает – святая вера в постулат – хорошие продукты готовкой не испортишь. На это я и уповаю.

Вообще-то на строгий взгляд сервировка не блещет. Ну да я не дома, а для условий приближенных к боевым – вполне сгодится. Я успеваю еще как следуют вымыть бокалы, когда в прихожей зажигается свет и раздается веселый голос Надежды: «О, а как вкусно пахнет!» Ну да, свет дали, а я не заметил. Слышу, как соседка с облегчением сбрасывает сапожищи, брякает автоматом, потом на пол плюхается сумка – слышал все это уже, алгоритм один и тот же. Сейчас заглянет на кухню, шутливо принюхается и побежит переодеваться в домашнее.

Из освещенной прихожей падает тень, я поворачиваюсь с миской в руках и вижу, что у вошедшей в кухню Нади открывается рот, но не для того, чтоб что-то сказать, а от удивления – и глаза становятся круглыми, и бровки задираются вверх.

Немая сцена. Где-то родился милиционер, наверное. За окном только кузнечики трещат.

Странно севшим голосом, словно внезапно охрипнув, она как в трансе выговаривает в три приема: «Откуда?.. Как… Как ты узнал???»

Я с тщанием озираю стол. Здоровенный канделябр с завитушками и ангелочками (тяжеленный зараза) бликует золотом всех своих листочков, ангелочков и прочих деталюшек, обе копченые рыбины матово бронзовеют, словно отлитые из металла, хрустальные бокалы на гранях играют чистыми цветами спектра, темнеют обе бутыли вина и веселой фигней смотрится дрызготня салата (Черт! Забыл заправить маслом и оливки, оливки не положил!) – да вроде все более менее нормально. С чего вопросы?

Надежда не ждет ответов. Она словно оглушенная смотрит на стол, потом приходит в себя, причем я вижу, что глаза у нее на мокром месте и в то же время выражение у них такое, которое за время Беды видел уже не раз. Человек, когда что-то решает для себя – важное решает, нет, не так, Важное. (Вот так правильно). Глаза это выражают. И со стороны заметно.