Сергей Саканский - Мрачная игра. Исповедь Создателя Страница 24

Они сидели у рояля, рядом, словно собирались играть в четыре руки. Это было любимое место Ганышева – слева, в районе субконтроктавы, чуть позади, чтобы видеть, как волосы обнимают ее спину, чтобы видеть, как она иногда оглядывается – похвастать удачным звуком, или наоборот, извиниться глазами за измену пальцев.

Она жила на даче уже второй месяц, обитатели уикендов свыклись с нею и полюбили ее (возможно, им не хватало чистоты, как порой не хватает алкоголя в крови), она с удовольствием исполняла обязанности тапера, топила печь, подметала и мыла, хотя хозработы давались ей с большим трудом, как и все материальное… В снегу, среди сосен, появилась причудливая сеть тропинок, протоптанных ее ножками: она любила гулять по участку (почти гектар дремучего бора), и Ганышеву казалось, что эти самодельные аллеи в плане составляют символы какого-то неизвестного языка, что-то таинственное, из Эдгара, будто какое-то гигантское существо, белое на белом, начертало гигантские знаки – вечерний паук надежда…

Он часто посещал ее в будни, иногда оставаясь ночевать. Они вместе ужинали, вместе мыли посуду, пили шампанское при свечах, увлеченно беседовали, затем Марина шла к себе наверх и запиралась (на случай внезапного безумия), а Ганышев, блаженно вытягиваясь под одеялом, сладко мечтал (печаль моя светла) и – что греха таить – иногда его рука безвольно, непроизвольно…

«Великий онанист» – картина слабая: в ней нет ни величия, ни даже онанизма, что вполне понятно, ведь автору тогда было столько же лет, что и Ганышеву, если не меньше, и в этой работе он лишь наметил свой будущий путь, бросив на холст образы, которые мучили его всю дальнейшую жизнь и которыми сам он измучил человечество. Вся прелесть Сальвадора – в названиях картин, что делает их принадлежащими столь же живописи, сколь и литературе, и назови он «Великого онаниста», скажем, «Загадкой желания», а «Загадку желания» – «Великим онанистом», обе картины ничего бы не проиграли, – вот в чем слабость раннего Дали, что, впрочем, не мешало Ганышеву любить его. Бедняга Ганышев даже некоторые свои стихи пускал в обращение под псевдонимом «Сальвадор…»

Ну, перестань ты плакать, мальчишка! Я действительно хочу… Ну, спасибо, что улыбнулся. Сыграть тебе что-нибудь?

– Лунную.

Диск, в эти минуты спокойно и бессмысленно кривившийся в окне, был тут совершенно ни при чем. Просто эта избитая вещь стала своеобразным гимном Ганышева – с того самого первого дня.

– Кстати, – сказал он. – Я давно хотел спросить тебя, Марракеш. Почему ты играешь ее как-то… Я не скажу, что это плохо, но… Может быть, это одна из вариаций? Прости, если я тебя…

– Странно, – сказала Марина, уже разминая пальцы. – Я думала, ты давно обо всем догадался, а ты, оказывается, совершенный лопух в музыке. Дело в том, мой мальчик, что я играю не это, – она глянула через плечо на луну в окне, – а нечто свое. Поэты плохо разбираются в музыке, но я думаю, ты поймешь. Это как бы синтез из двух произведений – Бетховена и Леннона, двух гениев – плюс моя интерпретация. Странно: мне казалось, что именно это тебе и нравится…

– Черт подери! – Ганышев хлопнул себя по лбу. – Это же просто-напросто «Because».

– Именно. Ты, я вижу, сообразительный парень. Because the world is round it turns me on. Кстати, ты знаешь, как это переводится?

– Ну… Что-то вроде того: Потому что мир существует… э-э-э… вокруг меня – это как бы меня включает, что ли?

– М-да. Из тебя поэт, как из меня потаскуха. Неужели ты, столько лет игравший словами, не способен понять элементарной метафоры?

– Одну минуту. Turn on – на сленге означает еще «ширнуться».

– Ширяйся, сколько хочешь, душечка, хоть полной машиной. Не забудь только прокипятить иглу – не хватало еще, чтобы в законном супружестве ты подарил мне какой-нибудь AIDS… Я, правда, не помню, кто из вас намедни – ты или твой омерзительный Хомяк – хвастал, что в совершенстве владеет English?

– Мой омерзительный Хомяк.

– Скорее всего, врал. Так вот: если бы Джон хотел сказать, что мир существует, э-э-э… Впрямь, баран какой-то! Вокруг него, то он бы употребил слово around, а слово round значит круглый. В таком случае, включает – это намек на какую-то кнопку, как ты понимаешь, круглую, то есть, получается, что огромный, в астрономическую единицу ростом Джон, нажав на круглую кнопку планеты Земля, раскрывает себя этому миру, ясно? И небо у него не только голубое, но и грустное…

Ганышев почувствовал себя униженным. Он сказал:

– Между прочим, слово turn в английском языке означает еще и менструацию, следовательно, все это можно перевести еще и как…

– Shut up! Считай, что я оценила твою шутку. Через три минуты мы отправимся спать, а сейчас я все-таки спою, несмотря ни на что.

И она запела высоким, мужским, неизбежно подражательным и сводящим с ума голосом… В комнате сразу потемнело: луна почему-то (очевидно, чтобы никто не подумал, что она тоже какая-то там кнопка) наполовину скрылась за тучу, будто бы ее полоснул лезвием сам Сальвадор.

– Я люблю тебя, – сказал Ганышев. – Я никогда не устану повторять: я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю… Представь, Мар, будто заела какая-то изрядно запиленная пластинка.

– Я знаю. В переводе на человеческий язык это означает – спокойной ночи.

– Постой! Дай мне хотя бы пожать твою руку, ну, в знак благодарности за блестящий концерт.

– Не надо этих уловок, умник. Я же сказала: никаких прикосновений до Рождества.

– А после?

– Перестань изводить меня, урод! И убирайся завтра на первой же собаке. Чтоб я утром проснулась одна, понял? О, черт! Прости меня. У меня сейчас действительно начинаются эти самые turns, и завтра я буду невыносима в общении. Не сердить. Все хорошо. Все будет хорошо. Хо-ро-шо. Извини – у меня тоже иногда заедает пластинка.

– Все это не так страшно, – подумал Ганышев, когда девушка ушла, – ведь у меня есть план…

Ганышев задернул занавески, медленно обошел залу и заглянул в углы. Он обошел все комнаты первого этажа и везде делал одно и то же: включал свет, плотно закрывал занавески и заглядывал в углы.

Затем он достал свой план и развернул его. Это был маленький, с горошину величиной, шарик темно-зеленого вещества, пахучего и маслянистого на ощупь, так называемый башанчик замастыренной ширы – эта мало кому понятная абракадабра, несомненно, что-то реальное означает на одном из тюркских языков.

Ганышев раскрыл пачку своего «Пегаса» – промеж белых кружочков сигаретных фильтров зияли дырочки штакетин от папирос. Он достал одну и выдул ее на ладонь, смешал табак с планом, сделал пятку и снова забил в штакетину свою дьявольскую смесь. Взорвав пламя и несколько раз глубоко затянувшись, Ганышев заморил косяк в специальном завинчивающимся пенале от гаванской сигары и сверху закурил «Пегас». Реальность сместилась, каждая вещь приобрела новый смысл: так, внимательно всмотревшись в силуэт обеденного стола и продолжая размышлять о Дали, он понял, откуда взялся дух Вермеера в роли стола…