Евгений Некрасов - Большая книга ужасов – 61 (сборник) Страница 27

Блаженство… Подумаешь, влетело по ребрам кроссовкой. Главное-то, главное – штопор остановился! Зубы ломило, но терпимо – так бывает, когда в жару хватишь воды из холодильника.

Жека оттопырил губу, готовясь получить подзатыльник и зареветь, а я лежал на пыльном асфальте и улыбался.

– Я знаю, в кого у тебя брат ненормальный, – сообщила Зойка и, чтобы не было сомнений, показала на меня пальцем.

– Нормальный брат, – ответил я, вставая и отряхиваясь. – Маленький просто.

Шарики я бережно ссыпал в задний карман джинсов и застегнул на «молнию».

В музей возвращались обычным порядком: я на «Пежо», Зойка – на своем велике. Безлошадный Жека устроился пассажиром у нее на багажнике.

Отдав наворованные шарики, больной пошел на поправку. Поросячья щека на глазах сдувалась и обвисала, превращаясь в бульдожью, потом кожа на ней подтянулась, и Жека стал как новенький. Не прошло и пяти минут, как он вовсю зачирикал оттаявшим языком, опять о чем-то споря с Зойкой.

А у меня все сильнее и сильнее ныли зубы. Казалось, что их медленно выкорчевывают каким-то пыточным инструментом. Я крутил педали, как заводной, не обращая внимания на крики отставшей Зойки.

Домчался, бросил велосипед у музейного крыльца и рванул по залам, не разбирая дороги.

В глазах стояла кровать, ждущая свои шарики. Ветхая, неуклюжая, больная ржавчиной, разъедающей изнутри пружины и трубки… Да еще Жека украл последнее старушечье украшение. Я жалел ее.

Первый шарик я достал еще на бегу. Редкие экскурсанты шарахались, как от взбесившегося грузовика, когда я проносился мимо длинными прыжками, вытянув далеко вперед руку с зажатым в кулаке шариком.

По лестнице в тети-Светину мансарду я, кажется, не взбежал, а телепортировался. Подскочил к заждавшейся кровати и сразу стал прикручивать шарик на место.

Не знаю, как я понял, что шарик не отсюда. Выглядели они одинаково, но кровати было не все равно, и я стал подбирать шарики к тем прутам, на которых они сидели раньше. Кровать довольно пела пружинами.

В тот миг, когда я затянул последний шарик на последний оборот резьбы, боль как отрезало. Я пощелкал зубами – нормально. Пошатал кровать – железка железкой, смешно, что я относился к ней, словно к живой…

Сковырнув кроссовки, я рухнул на свой спальный сундук и закинул руки за голову. Красота! Только болят натруженные педалями ноги. И ребра там, куда пнул Жека. И копчик – это меня Гражданин Собакин уронил. И подбородок… Чем и когда меня стукнуло в подбородок, я забыл, но прилетело знатно. На ощупь челюсть казалась здоровенной, словно к ней прилепился пирожок. Будет у меня теперь мужественный подбородок…

В открытый люк мансарды доносился негодующий Зойкин голос. Ага, добралась и сразу же зацепилась с кем-то поганым языком. С Жекой, с кем же еще… А вот не встану! Без меня разберутся.

Заскрипела деревянная лестница, и над срезом люка показалась растрепанная Зойкина голова:

– Ты знаешь, что опять учудил твой брат?!

– Не знаю, – сказал я и стал рассматривать гравюру с геройским казаком Кузьмой Крючковым.

Кузьма не суетился, а спокойно себе протыкал пикой немцев. На нем отдыхал глаз. Вот занят человек делом: протыкает уже сто лет подряд и будет протыкать, пока гравюра не рассыплется от старости. И никто никогда не станет орать: «Ты знаешь, что опять учудил Кузьма Крючков?!»

– Эй! Тебе неинтересно, что ли?! – опешила Зойка.

– Интересно. Расскажи.

– Нет, ты должен сам видеть!

– Кому я должен, всем прощаю.

– Расслабился! На постель в грязной одежде… – с завистью сказала Зойка. Вылезла из люка и уселась у меня в ногах.

Кряхтя, словно маленький старичок, в мансарду поднялся Жека, за ним клацал когтями Гражданин Собакин. Оба как вошли, так и упали: Жека на кровать, Собакин – рядом, на пол.

Я спросил:

– Что еще ты успел натворить, чудовище?

Жека пожал плечами, Гражданин Собакин вильнул хвостом.

– Он показал портрет бабушки, – наябедничала Зойка.

– Рожи корчил, что ли? – не понял я.

– Да нет, портрет бабушки, которая лайку ему одолжила.

– Обещал и показал, – буркнул Жека.

– Скажи, ЧТО ты показал! – насела Зойка.

– Портрет!

– Чей?!

– Бабушкин!

– Шаманки портрет он показал! – рявкнула Зойка. – Старинный, в зале народных обычаев. Прикинь, Алеш! Я сперва подумала: ошибся, бывает… Веду его к другим фоткам, поновей: здесь бабушку ищи! А он – опять к шаманке… Чучело, ты хоть понимаешь, что ее сфотали еще до революции?!

Жека покладисто кивнул: до революции так до революции.

– …А потом всех шаманов увезли на поезде!

Жека и на это кивнул: увезли так увезли.

– …Ну! Разве она могла тебе собаку дать?!

– Дала же, – развел руками Жека.

– Но как?! Она же давно МЕРТВАЯ!!

– Сама ты мертвая! – обиделся за шаманку Жека. – Что я, мертвых не видал? Они в лохмотьях; глаза тухлые, волосы растрепанные, на пальцах ногти дли-инные, потому что волосы и ногти после смерти еще растут. – Жека понизил голос до таинственного полушепота: – И этими длинными-длинными ногтями… они…

Зойка доверчиво наклонилась, чтобы лучше слышать, и мой братец не упустил такой замечательный случай.

– …ВПИВАЮТСЯ ТЕБЕ В ГОРЛО! – проорал он со всей мочи, выбрасывая навстречу Зойке скрюченные пальцы.

Не достал, но ей хватило. Побледнев, Зойка пискнула, как придавленный котенок, и схватилась за сердце. Впечатлительная.

– Алеша, – отдышавшись, начала Зойка, – в детстве я думала, что москвичи – отдельный, сказочный народ. Вроде эльфов, только не все ушастые. Взять Светлану Владимировну. Она идет – и за квартал видать, что москвичка. Тащит с помойки какой-нибудь стул обшарпанный – все равно москвичка! Дама!.. Я думала, что все москвичи такие, и это справедливо, потому что в столице должны жить необыкновенные люди… А потом я встретила это сопливое недоразумение в вечно спадающих штанах! – Зойка театральным жестом указала на Жеку. – Этого собачьего вора и тупицу, неспособного даже складно соврать…

Поганый язык вошел в рабочий режим. Поняв, что это надолго, я ушел в ванную. Умылся. Прижег йодом ссадины и царапины. Заглянул в нашу комнату – Гражданин Собакин дрых, задрав лапы кверху, Жека наслаждался Зойкиным вниманием, а сама ругательница клевала носом от усталости. Поганый язык молол, не снижая темпа, как будто внутри у Зойки играла запись «Избранные ругательства и оскорбления».

– Зой… Извини, что перебиваю. Может, чаю попьем? – предложил я.

– Ага, счас… Если бы твой брат учился в нашей школе, то специально для него пришлось бы открыть класс «Ю» с единственным учеником, потому что второго такого идиота не найти ни в Ордынске, ни во всем районе! – выпалила Зойка. – Алеша, ставь чайник, а я пока умоюсь.