Сергей Саканский - Мрачная игра. Исповедь Создателя Страница 27

– И что же, аскалки и вправду страстные? – безразличным тоном, в котором все же чувствовалась зависть, поинтересовался Хомяк.

– Не то слово. То, что она делает, не снилось тебе даже в самом уродливом эротическом сне.

– Неужели? – высокомерно произнес Хомяк, подразумевая, что Ганышев перед ним, конечно, мальчишка.

Шаги наверху замерли. Ганышев ясно представил, как она держит в руке, скажем, пакетик с тампонами и пытается вычислить, стоит ли брать его с собой на недельную поездку? Милая, родная моя девочка, прости меня, как ты иногда бываешь глупа, и я знаю, что ты будешь неумелой хозяйкой, бездарной женой, все будет у тебя гореть, выкипать и рваться, и я буду есть какую-то бурду, приготовленную тобой, и через десять лет наживу себе язву желудка, и я люблю тебя, люблю тебя, лю…

– Короче, – сказал Хомяк, – в жопу дает?

– Конечно. И в жопу, и в рот, и куда захочем. Очень любит потрахаться на рояле, сидя на клавишах. Забавная, брат, получается музыка.

– Да? Это что-то новое. Сегодня же попробую на своей. Кстати, моя теперешняя в бальзаковском возрасте, а эти ничем не хуже аскалок. Так что – как угодно, куда угодно.

– И в жопу?

– В жопу, брат, в жопу.

Втроем они ехали в электричке, успев расписать десятку, Марина, только на днях овладевшая преферансом, естественно, была в выигрыше, и Ганышев с удовольствием вручил ей шестьдесят восемь копеек медью и серебром. Он думал о том, как примерно через полтора часа она будет ехать по Киевской дороге в обратном направлении (довольно частая возможность перевернуть время, словно песочные часы) как увидит в сквозном проеме окна быстрый промельк платформы Переделкино: голубую луковку церкви, в утренних сумерках снег на знакомых крышах, засохший вяз… Он думал о ней так глубоко и пристально, что совсем потерял интерес к игре, внимание, и в одном из раскладов у него почему-то не сыграл козырной марьяж.

Они простились с Хомяком на пороге подземелья, рукопожатие возбудило в Ганышеве ревность: уже окончательно протрезвевший, он с гадливостью вспомнил утренний разговор, омерзительное бахвальство, которое могло иметь самые плохие последствия… Вроде бы друг чуть ли не кровно поклялся Марину не трогать, но допустим, сегодня, после этой пошлой рекламы, придет он на службу, посмотрит на плакат с негритянкой, мысли потекут в определенном направлении…

Мне жаль тебя, Ганышев. Ты думал о будущем, ближнем и дальнем, просчитывал варианты, фантазировал, собирался, к примеру, отправив свою любовь восвояси, спокойно, одиноко поработать недельку-другую над некой «повестушкой», чтобы дерзнуть прорваться в «Новый мир», починить смеситель в ванной, что-то там еще, – не зная, что все это столь же бессмысленно, как какое-нибудь «небо Аустерлица», что жить тебе, бедный мой Ганышев, осталось всего-то двенадцать часов…

– Я хочу сказать что-то очень важное.

– Я тебя слушаю.

– Я хочу сказать, что никогда в жизни не предам тебя, всегда буду верен тебе, не поддамся ни на чьи соблазны, ни про каких обстоятельствах не изменю тебе, даже если этого придется ждать еще десять лет.

– Я думаю, что это произойдет гораздо раньше. Только скажи мне: разве тебе доставит удовольствие переспать с трупом?

– С каким еще трупом? Почему?

– Я ничего не умею делать, вот почему. Я буду лежать, как старое сухое бревно.

– Я люблю тебя, и все это не имеет никакого значения. Ты юная, глупенькая девочка. Пройдет время, и ты поймешь, что близость имеет самый что ни на есть духовный смысл, и тогда…

– Я никогда не пойму этого, потому что я не хочу этого знать. Это я буду делать – с тобой или с кем бы то ни было – только для того, чтобы рожать детей.

– Я хочу много детей, милая! Твоих детей.

– Я тоже. Правда, я не обещаю, что мои дети будут твоими детьми.

– Я не требую никаких обещаний, солнышко мое! Я просто люблю тебя – и ничего больше.

– Я тоже… Держись, не падай! Я вовсе не это имела в виду. Я люблю тебя по-христиански, и ты это прекрасно знаешь.

– Я благодарю тебя за эти слова. И давай пока больше не будем об этом. Я счастлив.

– Ты подожди меня несколько минут. Я сбегаю в одно место… Вот он, как раз подходит, этот проклятый поезд к бабушке. Осталось полчаса.

Она отошла, смешавшись с толпой чемоданолюдей, Ганышев, стоя под изваянием Ленина (в те годы еще так ненавистным ему, будто бы он лично сделал Ганышеву какую-то гадость) нервно курил, слушал украинскую речь, и в голову лезла всякая суета: вот, к примеру, дебаркадер Киевского вокзала, он был построен в 1916 году, когда Россия вела войну, да и многие другие сооружения по всей стране, скажем, монументальное шестиэтажное здание близ вокзала в Харькове… Почему же потом, при власти этих козлов, едва началась Великая Отечественная (ВОВ – как сокращали студенты, мистическим эхом вызывая образ вождя) – сразу прекратилось не только всякое строительство, но и вообще, вся жизнь народная покатилась по дороге ВДФВДП? Известно, почему… Нищета, рабство, страсти наполеончиков – поэтому все, что осталось в некогда богатой стране – для Фронта, для Победы. И что будет дальше? – продолжал размышлять Пьер, беспокойно поправляя соскальзывающее пенсне. – Год от рождества Христова тысяча девятьсот восемьдесят шестой подошел к концу. Странный какой-то был год, новый, впервые запахло свободой, порой что-то замирало в груди: неужто это правда? Неужто все это действительно произойдет? Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, его призвали всеблагие как собеседника на пир… Глупая фантазия государственного служащего, которому и впрямь иногда позволялось хлебнуть баланды за одним столом с «всеблагими». Или все-таки не блажен а счастлив? А кто протянет и пожмет руку ему, Ганышеву, кто и куда его призовет? Руку. Марина. Неужели, даже прощаясь у вагонной двери, она не позволит…

Ганышев встрепенулся. Марины не было более двадцати минут. Пока он тут, себя под Лениным чища, в самое неподходящее время и место, будто какой-то сермяжный персонаж, обстоятельно размышлял на значительные темы, его любимая девушка бесследно исчезла, оставив ему свою дорожную сумку и судьбу. Ганышевская мысль лихорадочно заработала… Это Хомяк! Он вынырнул из метро, поймал ее за рукав у дверей туалета, затащил в такси и сейчас мчит обратно в Переделкино, чтобы там, на рояле…

Или ее задержали менты? Или обступили цыганки? Или у нее просто понос после вчерашнего вина? Или… Да вот же она! Спокойно, медленно идет ко мне, и даже подняла голову, чтобы рассмотреть конструкцию дебаркадера, как Day Tripper…