Все оттенки падали - Иван Александрович Белов Страница 29

наростами и въевшимся в плоть и кожу грибом. Леший был настолько древним, что постепенно обращался в дерево. На кривой шее ожерелье из камешков, косточек, птичьих и звериных черепов. В когтистой лапе сучковатый посох с навершием из высушенной человеческой головы. Одеждою не обременен. Оно и правильно, в этот мир мы приходим нагими, нагими и должны помереть.

– Здорово, Кохтус, – поприветствовал Рух.

– Здорово, Заступа. – Пасть лешего напоминала узкий длинный разрез, в котором вкривь и вкось торчали гнилые клыки. – С чем пожаловал?

– Соскушнился, проведать зашел.

– Ежели проведывать заходят, то дитев хозяйских не бьют. – Кохтус любовно похлопал подползшего ребеночка по уродливой голове.

– Ты долгонько не шел, а я ждать не люблю.

– Невтерпежный какой, – хмыкнул лешак. – Занятой я. Думаешь, делов у Кохтуса нет? Весь лесишко на мне.

– У медведицы, тобой и огулянной, приплод принимал?

Леший утробно заухал, изображая смех.

– Слыхал, у Птичьего броду с воздягой схлестнулся?

– Мог бы и упредить, – посетовал Рух. Старый пень, все про все знает в лесу. И о воздяге ведь знал.

– Мог бы, да не схотел. – Леший подсеменил ближе, увлекая за собой покрывало тухлого смрада. – Ты в прошлом годе мне подсказал, что людишки Сонное урочище огню решили предать?

– Не успел, – признался Бучила.

– Вот и я не успел, – смежил гляделки лешак. – А у меня там два выводка сгорели живьем. Вона, поглянь. – Кохтус повернулся вполоборота. Левая рука висела плетью – обожженная, черная, мертвая. Под мышкой пламя прожгло неряшливую дыру, внутри хлюпала мерзкая зеленоватая слизь.

– А я говорил, уходите поглубже в леса. Ты не послушал.

– Уходить? – скрипнул лешак. – Со своей, значица, земли уходить? Потому как она белокожим нужней? Ну-ну. Нет, Заступа, стар я ужо убегать. Здесь отец мой, деды и прадеды в землю ушли, в деревину обратились и сгнили, дав пищу новым росткам. И я здесь сгнию. Некуда мне из родного дома идти. Так чего надо тебе?

– В селе ребеночка подменили, знаешь о том? – Бучила искренне обрадовался смене неприятной беседы. Если с Кохтусом дальше о людях и старых временах разговаривать, плохо все кончится. Плавали – знаем. Упрям леший и злопамятен – жуть.

– То не наши, – чересчур быстро отозвался лешак. Словно вопроса этого ждал. – Я уговоров не нарушаю. Чем хочешь клянусь. Дитем вот.

– У тебя их не один десяток поди, – ухмыльнулся Бучила. – Одним больше, одним меньше. Бором, лесным богом клянись.

– Умный, да? Бором клянусь, – проскрипел Кохтус с явной неохотой. – Не брали человечье дите.

– Верю, – смежил веки Бучила. – А кто тогда брал?

– Я почем знаю? – удивился Кохтус.

– Ну мало ли. – В голосе лешего Бучила безошибочно распознал скрытую ложь. А кроме лжи – затаенный, тревожный, мучительный страх. – Падаль какая-то завелась, верно из пришлых. Законы для твари не писаны – лезет в мое село, убивает домовых, крадет детей. Дальше что, черную смерть призовет? Покамест затаился где-то и ждет. Если укрываешь на лесных погостах кого, я ведь опосля приду и спрошу.

– Нету у меня никого. – Кохтус уставил белые, ничего не выражающие глаза. – Нету, и все.

Лешонок мерзко скалился, выглядывая из-за старшего и показывая мелкие желтые зубы.

Рух глянул внимательно. Знает, коряга старая, знает, а сказать не скажет, напуган до чертиков. Страшно подумать, кто может напугать лешака, кроме любимой жены. Давить бесполезно, только еще больше закроется.

Кохтус молчал, глядя куда-то поверх упыря. Лешонок, сдавленно шипя, устроился гадить прямиком на тропе. Вот дитя леса, ни совести, ни стыда. Ждать окончания просрачки смысла Рух не нашел.

– Прощай, Кохтус.

– Прощай, упырь.

– Увидимся.

– Не дай Бор. – Леший повернулся и засеменил в чащу, неуклюже переваливаясь на одеревенелых ногах.

– Ну и вали в жопу, – вполголоса сказал Рух и быстрым шагом пошел к опушке. Если обманул, так мы с тобой потом по-другому поговорим, шишка тупая. В поясницу шмякнулось мягкое. Бучила обернулся и тяжко вздохнул, увидав, что сучий лешонок запустил в него ошметком дерьма. Образинка скалилась и довольно поухивала. Рух предпочел внимания не обращать. От леса есть несомненная польза – все остается в нем.

V

Личную библиотеку Рух оборудовал в самом дальнем зале первого яруса. Сухая, хорошо проветриваемая комнатушка, без дыр в стенах и потолке. Сюда не проникала талая и дождевая вода, не насыпал по самые яйца снег, и солнечный свет не портил чернил. Густая тьма пахла бумагой, пылью и ветхими кожами. Из мебели круглый стол, заваленный свитками, лавка и единственная полка с главными Бучилиными сокровищами – чертовой дюжиной книг. Рух бы и больше с превеликим удовольствием натаскал, да книги на вес золота стоят и купить их редко удается кому. Всего тринадцать книг у Руха, но это, по нынешним временам, библиотека немалая.

На столе, возле раскрытого Евангелия, стояла масляная лампа, дань памяти былым временам. Бучила с его ночным зрением мог прекрасно читать в темноте, но теплый помаргивающий свет создавал неповторимый уют, грея мертвую душу. На этот раз лампу зажигать он не стал, некогда, да и не рассиживаться пришел. Рух опустился на лавку и тихонько позвал:

– Антоний. Антоний.

Страницы Евангелия зашуршали, словно под легким дуновением сквозняка, из книги завихрился сизый дымок, через мгновение оформившийся в полупрозрачную тень человека с острым лицом и козлиной бородкой. Призрак монаха Антония, двадцать лет назад зарезанного не пойми кем в трех верстах от Нелюдова. Антоний был человеком умным и образованным, направлялся из Москвы в Новгород богослужебные труды изучать. Шел, да не дошел. Бучила давненько подметил – чем грамотней человек, тем больше с башкой нелады. Взять Антония – писать обучен, разумеет латинскую речь, страсть сколько книжек прочел, а толку с гулькин хренок. В книгах тех писано, как апостолы за Христом таскались, как иудеи разнесчастные мыкались да как поклоны правильно бить. Житейской сметки в них ни на грош. Потому Антоний и поперся один, не дождавшись попутчиков, думал, Господь сбережет. Угу, спас. Господь дурачков любит, видать, раз старается их при себе на облачках пушистых держать. Но и тут Антонию не свезло, смерть подлую принял, тело осталось в лесу догнивать, и поднялся он умертвием неупокоенным. Людишки стали жаловаться на призрака-кровопийцу. Рух изводить монаха не стал – пожалел, поселив безобидного и пугливого призрака у себя. Вреда от него никакого, а польза огромная.

– Ну как посмертная жизнь? – спросил Рух.

– Тщетна, – вздохнул призрак. – Пытаюсь понять задумку Божию и не могу, глуп я и грешен, завис между землей и небом. Ни в аду ни в раю.

– А вдруг это пекло и есть? – Бучила неопределенно повел рукой.

– Богохульство, – отпрянул монах. – Господь создал этот прекрасный