Август Дерлет - Таящийся у порога Страница 3

“Целый день падал снег. Холодно. После занятий были в лесу. Квамис пошел вдоль болота, оставив меня дожидаться его возвращения у поваленного ствола, который я так не люблю. Наверное, из любопытства я отправился следом, отыскивая следы в свежевыпавшем снегу, пока не выбрался на берег ручья перед башней – туда, где отец запрещал нам гулять. Квамис стоял на коленях, подняв к небу руки, и выкрикивал что-то на своем языке, которого я не понимал. Однако некоторые слова повторялись так часто, что я запомнил их: что-то вроде Нарлато или Нарлотеп. Я собирался окликнуть его, когда он, заметив меня, вскочил на ноги. Подойдя, он крепко взял меня за руку и потащил прочь от башни. Мне было интересно, что он там делал, и я спросил об этом. Если он молился, то почему не пошел в часовню, построенную людьми белой расы, которые были миссионерами среди его людей? Он ничего не ответил, только просил меня не рассказывать отцу, где мы были, иначе он, Квамис, будет наказан за то, что ослушался приказа своего хозяина. Путь к башне, помимо ручья, преграждают огромные камни – унылое и безжизненное место, так что мне совершенно непонятно, какая сила могла притягивать туда индейца”.

Записи последующих двух дней не содержат ничего необычного, однако коротко сообщают, что Илия Биллингтон узнал о проступке индейца и наказал его – как именно, мальчик не упоминает. Еще несколько дней спустя хроника вновь возвращается к “запретному месту”: на этот раз индеец и Лаан попали в пургу и сбились с дороги. Блуждая в густой пелене снега, они попали на болото и вышли в низину, показавшуюся незнакомой Лаану, однако Квамис, издав приглушенный вскрик, схватил его за руку и потащил прочь.

“Мы снова стояли на берегу ручья, омывавшего огромные валуны и башню, но на этот раз мы подойти к ним с противоположной стороны. Каким образом мы оказались на этом месте, я не знаю, потому что наш путь лежал совершенно в противоположном направлении – к реке Мискатоник. Единственным объяснением может служить внезапность пурги, задувавшей с необычайной силой и тем сбившей нас с тропы. Поспешное бегство и очевидный ужас, выказанный Квамисом, заставили меня еще раз спросить, чем вызвано такое поведение, но, как и раньше, он отвечал, что мой отец “не дозволяет сюда ходить”, хотя я и без него знал прекрасно, что нам разрешено гулять повсюду в отцовских владениях, кроме низины с башней. Я был волен бродить, где хочу, даже выбираться в Архам, хотя и не должен был появляться в Данвиче или Иннсмуте, а также заглядывать в индейскую деревушку, расположенную в холмах за Данвичской пустошью”.

Далее нет никаких упоминаний о башне, но попадаются другие любопытные заметки. Три дня спустя после описания неожиданного снегопада мальчик пишет о кратковременной оттепели, которая “очистила землю от снега”:

“В ту ночь я проснулся от странного шума, доносившегося со стороны холмов,– словно ревел какой-то великан. Встав с постели, я подбежал к восточному окну, но ничего не увидел; затем – к южному, но и там не было ничего. Немного погодя, набравшись мужества, я выскользнул из спальни в гостиную и, подойдя к отцовской двери, постучал. Никто не ответил, и я, полагая, что он не услышал моего стука, приоткрыл дверь и вошел в комнату. Постель была аккуратно заправлена, и, судя по всему, отец так и не ложился в этот вечер. Окно в его комнате, обращенное на запад, переливалось голубовато-зелеными сполохами, исходившими со стороны холмов. Оттуда же доносились странные звуки, которые разбудили меня. Пока я стоял у приотворенного окна, объятый страхом, мне показалось, что шум раздается также и со стороны Данвича или Иннсмута: словно гигантское эхо ревело в небе. Спустя несколько минут шум начал стихать; сполохи среди холмов угасли, и я вернулся в свою постель. Утром, когда пришел Квамис, я спросил его, что так ревело ночью, но он ответил, что мне все приснилось, потому что он сам ничего не слышал. Он выглядел озабоченным, почти испуганным моими словами, и я решил не рассказывать ему о том, что видел. Когда я спросил, где отец, он поспешил уверить меня, что тот, вероятно, еще спит в своей комнате. Я больше ни о чем не расспрашивал, притворившись, что забыл обо всем, что произошло ночью,– как и хотел Квамис, потому что он перестал хмуриться и больше не выглядел озабоченным”.

Записи следующих двух недель касаются обычных предметов; в основном учебы и чтения Лаана. Затем вновь проскальзывает загадочное упоминание, короткое и неожиданное:

“В шуме, доносящемся со стороны западных холмов, ощущается какое-то странное биение; словно невидимый дракон откликается на сполохи возле окраины Данвича”.

Четыре дня спустя появляется новая запись. Собираясь ложиться спать, Лаан подошел к окну, привлеченный сиянием взошедшей луны, и увидел отца, выходящего из дома.

“Вместе с ним был Квамис: оба волочили что-то тяжелое, хотя я и не смог разобрать, что это было. Вскоре они скрылись за углом в направлении восточного флигеля, и я перешел в комнату отца, чтобы посмотреть, куда они направляются, но не увидел никого, хотя из рощи явственно доносился голос отца, отдающего приказания. Позже, этой же ночью я снова проснулся, разбуженный чудовищным ревом, который, как и раньше, исходил со стороны западных холмов. Прислушиваясь к нему, я различал странное бормотание или, быть может, пение, изредка нарушаемое жуткими и однообразными вскриками, от которых замирало сердце”.

Похожие упоминания встречаются и далее, учащаясь к концу дневника.

Предпоследняя запись самая озадачивающая. Всю ночь мальчике вслушивался в “чудовищный рев” среди холмов: казалось, весь мир раскалывается от потусторонних криков, поднимающихся в угрюмой тьме.

“Наутро, не встретив за завтраком Квамиса, я спросил, где он, и мне сказали, что Квамис уехал и вряд ли вернется. Более того, мы также должны уехать до наступления ночи, так что мне следует поторопиться и собрать свои вещи. Отец, похоже, с нетерпением ждал отъезда, хотя и не говорил, куда мы направимся. Я думал, это будет Архам, возможно, Бостон или Конкорд, однако не решался спросить и повиновался. Не представляя, что именно может понадобиться в дороге, я постарался собрать, на мой взгляд, самое необходимое для недолгой поездки. В маленьком саквояже с трудом уместились брюки, смена белья и прочие мелочи. Поспешный отъезд немного озадачил меня, и объяснения отца выглядели неубедительно: казалось, он стремится покинуть дом как можно скорее и мало заботится о том, чтобы придумать подходящий предлог. Мне он сказал, что до обеда он должен уладить кое-какие дела; тем не менее это не помешало ему несколько раз подниматься ко мне в комнату, что-бы узнать, готов ли я, собрал ли вещи и тому подобное”.

Последняя запись в дневнике, за несколько страниц до конца, была сделана в полдень.

“Отец говорит, что мы едем в Англию навестить каких-то дальних родственников, и в Бостоне нас уже ждет пароход. Время обеда прошло, и отец заканчивает свои приготовления”.

Чуть ниже, размашистым почерком добавлена пара строк:

“Дневник Лаана Биллингтона, сына Илии и Лавинии Биллингтон, одиннадцати лет от роду, эсквайра”.

Со смешанным чувством любопытства и некоторого разочарования Дюарт закрыл книгу. За краткими описаниями, которые составляли дневник, скрывалась какая-то тайна. К сожалению, наблюдений мальчика было недостаточно, чтобы хоть на шаг приблизиться к разгадке. Однако теперь становилось понятным, почему дом был оставлен в том беспорядке, какой застал Дюарт: у Илии Биллингтона просто не было времени приготовится к отъезду. Вполне возможно, он надеялся скоро вернуться и потому так мало захватил с собой.

Дюарт медленно перелистывал пожелтевшие страницы, просматривая отдельные записи, и был несколько удивлен, когда в середине абзаца, посвященного поездке мальчика и индейца в Архам, обнаружил пропущенные ранее строки.

“Странно, где бы мы ни появлялись, нас принимают с почтением и видимой боязливостью. Хозяева лавок гораздо предупредительнее, чем им полагается быть. Даже Квамис получает долю уважения, на которую трудно рассчитывать с его цветом кожи. Раз или два я слышал, как две дамы шептались о чем-то за нашей спиной, и уловил имя “Биллингтон”, произнесенное с дрожью в голосе. Нас боятся: сомневаться в этом не приходится, однако, когда по дороге домой я рассказал о своих наблюдениях Квамису, он заявил, что во всем виновато мое воображение и собственные страхи”.

Итак, старого Биллингтона “боялись” и относились неприязненно к нему и ко всем, так или иначе с ним связанным. Это новое открытие окрылило Дюарта лихорадочными предчувствиями; из простого исследования старинных генеалогий его поиски перерастали в нечто более значительное: в семейном прошлом таилась загадка – непостижимая, глубокая. Запах тайны, словно золотой туман, проник в мозг Дюарта, когда он принялся перебирать подшивки бумаг, разбросанных по книжным полкам.