Охотник за головами - Тим Каррэн Страница 3

Подвалил Джентри, затягиваясь сигаретой.

— Эта байка про охотника за головами — просто местная чушь собачья, Мак, — сказал он. — Я про него слыхал... вроде как людоед или монстр, который на людей охотится. Бред сивой кобылы. Но они в это верят. Они во всякую чертовщину верят — в демонов, дьяволов, призраков. Послушаешь их подольше — сам начнёшь думать, что в этой стране каждый вершок земли проклят.

Только я и без того уже в это верил.

2

В одном из переулков Сайгона притаился бар без названия — только ржавые планки напоминали о вывеске, что когда-то висела над входом. Если не знать места, нипочём не найдёшь. Хозяйничал там австралиец Финч, которого все звали просто «Вет» — от слова «ветеран». Бывший коммандос SAS и наёмник, он, казалось, прошёл через каждую заварушку со времён Второй мировой. Шрамы служили тому доказательством.

Бар был под стать своим завсегдатаям — тёмный и неприветливый. Простым солдатам, морякам и морпехам сюда ход был заказан. Это была берлога элитных подразделений, где они отсиживались между заданиями — «зелёные береты», разведчики-рекондо, «морские котики», диверсанты, головорезы из SOG, разведчики-морпехи и прочие их собратья по ремеслу. За стойкой, в компании бутылок Jim Beam, Wild Turkey и Beefeater's, красовался двадцатипятигаллонный аквариум. Он был наполовину заполнен чем-то, похожим на сморщенные сухофрукты или печёный чернослив, но на самом деле это были человеческие уши. Охотники за трофеями — следопыты, собиратели скальпов и ночные сталкеры — приносили их сюда после вылазок в джунгли. Помню, как однажды боец из отряда «зелёных беретов» опустил туда три уха с таким благоговением, будто это были святые мощи. Никто и бровью не повёл — как и молитва, это было сугубо личное дело.

Таким был этот бар.

Спецназовцы приходили сюда надраться, обкуриться, потравить байки да посравнивать татуировки и боевые шрамы. А меня пропускал внутрь суровый сержант вьетнамского спецназа LLDB с повязкой на глазу только потому, что я стал для них своим. Я неделями пропадал в лагерях «зелёных беретов» в самом пекле на севере. Ходил с четвёрками разведчиков-диверсантов в горы. Месил грязь в болотах дельты Меконга и Рунг Сат с группами «морских котиков». В последний раз, когда я был с «котиками» — а чужаков они брали редко — вьетконговский снайпер срезал моего фотографа в четырёх футах от меня. Меня окатило кровью, мозгами и костной крошкой. Один из «котиков» потом выковыривал осколки из моего лица пинцетом, приговаривая, что теперь-то я точно распрощался с невинностью. Когда я вернулся в Сайгон, страницы блокнота были заляпаны серым веществом, почерневшим как чернила. Я долго сидел, рассеянно касаясь ран на лице, словно стигматов, и пялился на эти пятна.

Финч знал меня, но каждый раз, стоило появиться на пороге, начинал привычно издеваться.

— Так-так, репортёришка пожаловал? — цедил он. — Строчишь в своей грёбаной тетрадке, чтоб весь мир твою писанину читал? Так, дружок?

— Ага, — отвечал я, отхлёбывая пиво и в который раз спрашивая себя, какого чёрта меня сюда тянет. Уж точно не атмосфера — тут смердело как в мешке для трупов с первого шага через порог. — Ага, этим и промышляю.

— Ну-ну, складно. И на какую же жёлтую газетёнку горбатишься?

— Фрилансер. «Эсквайр», «Тайм» — кто больше заплатит.

И Финч, как обычно, начинал разглагольствовать, что фрилансер — тот же наёмник, пашет на того, кто раскошелится, и в этом, чёрт подери, нет ничего зазорного. Мол, я тут всегда желанный гость.

— Такой падальщик, как ты, тут в самый раз пропишется, секёшь?

Я приметил знакомого сержанта из спецназа, Куинна, который сидел один за столиком, и подсел к нему. Здоровяк с бицепсами как удавы, он вырос в Адской кухне на западе Манхэттена. Сейчас у него был отпуск из лагеря возле Кхе-Сань, где он с дюжиной других «беретов» и парой сотен наёмников-монтаньяров вёл разведку и устраивал засады на северовьетнамскую армию и вьетконговцев. Они были как заноза в заднице у Чарли — партизаны, воюющие против партизан.

Он сидел, хлестал виски из стакана для воды и методично складывал в пепельницу дохлых тараканов. Вырядился в ядовито-жёлтую с оранжевым гавайку, потрёпанные камуфляжные штаны с тигровым принтом и резиновые сандалии Хо Ши Мина, которые местные торговцы мастерили из автомобильных покрышек. Такие как Куинн, слишком долго проторчавшие в джунглях, начисто теряли представление о том, как должен выглядеть человек.

— Слышь, Мак, — сказал он. — А не послать ли всё к чертям собачьим и не махнуть к местным? Жить себе в горах с ярдами.

«Ярды» — это монтаньяры, коренной народ Вьетнама, первым делом спешивший уточнить, что они — не вьетнамцы. Они люто ненавидели вьетов, коммунистов и вообще любого, кто пытался их задеть или покуситься на их земли. Они были крупнейшим этническим меньшинством на Юге, дикими и косматыми племенами, жившими по законам предков, как американские индейцы. Темнокожие и коренастые, крепче вьетов сложением, они ютились в хижинах и разгуливали в набедренных повязках. Когда-то, много веков назад, они населяли прибрежные районы, пока аннамские захватчики из Китая не выдавили их в неприступные горы. Гордые, честные, себе на уме — вьеты считали их дикарями, а они с радостью воевали бок о бок с американским спецназом, лишь бы получить оружие и возможность убивать вьетнамцев и прочих коммунистов.

Куинн рассказал, как их последнего комбата, полковника Хогтона, отправили на тот свет, а командование сплавило им какого-то уэст-пойнтовского сосунка по фамилии Рис. Тот и трёх месяцев в стране не прожил, не отличал собственный хрен от бамбуковой ловушки. А потом Куинн поведал, как они с тремя ярдами накрыли патруль вьетконговцев — десять рож — и положили всех до единого.

— Возвращаемся, значит, начинает нас этот Рис допрашивать, — говорил Куинн. — Ну, я ему выкладываю всё как есть: восьмерых завалили сразу, двое дёрнули, но мы с ярдом их выследили и перерезали глотки. Обычное дело, ничего особенного. Только Рис, сучара, ярдов этих на дух не переносит. Тот ещё затычка, Мак, — задницей грецкий орех расколет. И выдаёт: «Превосходная работа, сержант. Вы устранили...» — и вот прямо так, сука, и сказал, устранили, будто я не глотки вьетам резал,