Роман Канушкин - Страх (Сборник) Страница 3

Она сразу как-то постарела и сгорбилась. Оказывается, до этих пор в ней жила какая-то надежда, глупо, конечно, но надежда жила. Может, оттого, что она могла каждый день видеть дочь, заботиться о ней.

– Бедная ты моя, как же ты теперь, – проговорила она, ни к кому не обращаясь.

– Приступайте к своим обязанностям, товарищи, – сказал старший равнодушным голосом.

И тогда они начали искать – в ящиках стола, в шкафах, на полках.

Ну что можно было искать, если они все забрали в первый раз, когда приходили за мужем? Они бросали на пол ее фотографии, и с треском разбивались стекла, они переворачивали, они рушили их дом, который они столько лет создавали с Ваней, – вот и дому пришла пора погибать.

Тогда она взяла коробку и прижала ее к себе:

– Простите, здесь мои теплые вещи. Я… у меня к вам просьба. Я хотела бы… словом, передать это для моей дочери… И вот этот платок.

– Откуда у вас это? Пуховой, – старший щупал платок и разглядывал вышитые цветы, – знатно! Дорогая, верно, вещица, а?

– Я – актриса! – сказала она гордо, и тут же осеклась, потому, что ее взгляд столкнулся с маленькими насмехающимися поросячьими глазками старшего.

– Ну да, ну да, я совсем забыл, – сказал он.

– Простите… извините меня, – проговорила она покорно. – Но как же с моей просьбой? Я б оставила коробку у дворника, а он бы передал. Вы, верно, все здесь опечатаете…

– Ну что вы, Мария Николаевна, я думаю – это ненадолго, сами ей передадите. Но можете отдать и дворнику, если вам не терпится…

– Спасибо… Сейчас, одну секундочку, я только чиркну пару строк, можно?

– Пожалуйста, мы не торопимся.

Она села за стол, взяла перо и лист бумаги и стала писать.

И тогда старший сделал Гныщенко знак, тот бесшумно вышел в коридор, вскоре вернулся и так же незаметно кивнул старшему. Старший в свою очередь тоже кивнул. Тогда Гныщенко вытащил из-за пазухи какой-то предмет, и это были последние минуты жизни актрисы Марии Николаевны Скворцовой, ученицы Ермоловой, потомственной дворянки и жены комиссара, возлюбившей революцию и революцией погубленной. Потому что Гныщенко сделал резкий взмах и в воздухе на мгновение застыл топор, блеснув тыльной стороной, направленной вниз. Гныщенко нанес страшный удар, разбив череп. Кровь брызнула в разные стороны, залив стол и письмо к дочери, прерванное на словах «Это для тебя, детка…»

– Стерва поганая! – выплюнул Гныщенко. Его красные глаза вдруг загорелись такой нечеловеческой злобой, что старший отвернулся. А Гныщенко снова занес руку:

– Гнида пархатая! – и нанес еще удар.

– Все, хватит, – сказал старший, – решат еще, что полоумный.

– А теперь наведите здесь кипеш, чтоб было видно: налет. Но ничего не брать! Тута не жулье работало – налет!

И он вышел из дома, тихо прошел мимо спящего дворника и направился к ожидающей в двух кварталах машине. Все прошло гладко.

Через пять минут остальные вышли из квартиры и задержались на лестнице, а Гныщенко спустился вниз и начал трясти спящего дворника за плечо.

– Свисти, отец! – орал он. – Чего глаза вылупил? В шестнадцатой человека убивают! Свисти!

Дворник спросонья ничего не понимал и бестолково хлопал глазами.

– Так в шестнадцатой жо враги народа…

– Свисти, батя!

– А вы кто будете? А…

– Свисти, черт плешивый!

– Не буду, враги ж народа…

– Человека убивают, батя, свисти!

И тогда мимо ошалевшего дворника пробежали четыре неразличимых в темноте фигуры, и дворник засвистел. Потом понял, что ни к чему это, и ему стало страшно, но он решил подняться и посмотреть. Вся квартира была перевернута, а на залитом кровью полу большой комнаты лежало то, что еще совсем недавно было Марией Николаевной.

– Ох, изверги… – дворник перекрестился. Потом увидел коробку с вещами и дорогим пуховым платком.

– Налет жо, – почему-то сказал он. – А шо им бесхозными-то быть?

Он взял коробку, покрутил ее:

– Ей, бедняжке, все равно уж не пригодится, а моя старуха мерзнет зимой…

И с коробкой в руках он вышел на улицу и вдруг начал свистеть. Он свистел, что было мочи, свистел, как полоумный, и тогда в Москве начался рассвет. И было 4.45 утра.

Пятьдесят лет спустя

Они сняли эту квартиру в новом микрорайоне потому, что ничего другого найти не удалось. Угловая квартира на шестом этаже панельного многоэтажного дома с красными лоджиями и одним сквозным подъездом, имеющим черный ход. Хозяева оставили им кое-какую мебель, уютную кухню с полукруглым диваном, и плата в сто рублей за однокомнатную квартиру по нынешним временам была более чем умерена.

Полтора года назад, когда они только поженились и Ксения наотрез отказалась жить с родителями, им удалось найти жилье в переулках в районе Бронных, в самом центре Москвы.

Это была чудесная квартира из трех комнат в старом доме с высоченными потолками, просторными комнатами и огромной кухней, настолько большой, что там стоял диван и на нем всегда кто-нибудь жил. Длинный-предлинный коридор вел от входной двери через кухню в вечно закрытый кабинет, множество кладовок и заканчивался зеркально расположенными спальней и гостиной. В гостиной в кадках стояли хозяйские растения – лимоны. Их было множество – от огромного дерева до совсем молодого нежного растения, а по стене вилось нечто, напоминающее лиану.

Боже мой, где эти славные времена, когда Василию Волкову, двадцативосьмилетнему журналисту, за такую чудную квартиру, заметьте, в самом центре, приходилось платить всего 80 рублей? Нет их больше, прошли и никогда не вернутся. Во всем виновата перестройка, инфляция и, как говорят всезнающие старухи, – Мишка Меченый, последний на Руси царь.

Но тогда, полтора года назад, запыхавшийся Василий внес на шестой этаж молодую прелестную жену и грохнулся вместе с ней под взрыв смеха, едва переступив порог.

– Ну, Ксюх, предполагала ли ты, что тебе удастся выскочить за такого атлета? Товарищу Шварценеггеру придется срочно менять профессию. Полцентнера, да на шестой этаж…

– Да, но заметь, полцентнера, и ни грамма больше, – смеялась Ксения.

Друзей у них по поводу новоселья собралось много, и напились они на радостях вдрызг.

Первые полгода у них как у обладателей такой суперквартиры всегда кто-то жил. Они еще помнили свое буйное студенчество, и им очень не хотелось расставаться. Тем более, что в конце осени из почти четырехлетнего заключения в Лаосе вернулся Лысый Абдулла (в миру, т. е. на работе, он имел другое, вполне светское имя). Абдулла начал выделывать такие штуки, так отвязываться после своего Лаоса, что всем участникам его мероприятий пришлось брать больничный. Абдулла с дипломатической службы привез кучу денег и, наверное, решил пропить их за неделю. Разумеется, вся феерия происходила на территории молодоженов, и за две недели сольного выступления Абдуллы Ксения подумала, что придется снимать еще одну квартиру – иначе они останутся без медового месяца.