Диана Сеттерфилд - Беллмен и Блэк, или Незнакомец в черном Страница 30

— Здесь подробный отчет по всем позициям…

Нед протянул пачку листов, а когда Беллмен не выказал намерения их взять, поднялся и положил бумаги на стол. Крейс также поднялся, торопясь завершить эту тягостную встречу.

— А как Дора? — спросил Нед, предпринимая еще одну попытку достучаться до сознания человека, которого он считал не только своим нанимателем, но и другом. — Надеюсь, ей уже лучше?

Он встретил взгляд Беллмена. Заданный вопрос пробудил в глазах того какой-то темный всплеск, но ответа не последовало.

Перед самым уходом Крейс предложил встречаться хотя бы дважды в неделю, чтобы он и Нед держали Беллмена в курсе событий на фабрике. Хозяин дома рассеянно кивнул, и гости отбыли восвояси.

По пути на фабрику оба размышляли об оставленной позади семейной трагедии и о собственных горестях. Они миновали «Красный лев», где пятью месяцами ранее Крейс праздновал свою свадьбу, а затем кладбище, где он недавно схоронил жену. Каждый из мужчин думал о своем, при этом без труда догадываясь о мыслях идущего рядом. Когда впереди показались фабричные ворота, Нед сказал:

— А ведь он даже не выразил тебе соболезнования.

Крейс пожал плечами:

— Много ли толку в соболезнованиях? Да и тебе он никак не посочувствовал.

— Мама была уже старой, ее время пришло. Она это понимала, и я это понимал.

Неду незачем было оправдываться за Беллмена, но он мог сказать, и он сказал:

— Горе его надломило.

Крейс не замедлил шаг и не поднял глаза.

— Все мы надломлены, Нед, — молвил он угрюмо. А затем, пожевав губами как бы в попытке избавиться от ядовитой интонации, добавил: — Чего уж там. Кому-то страдания по карману, а кому-то нет. Нам на хлеб зарабатывать надо.

Все время Беллмена было посвящено заботам о дочери. Помимо бальзамов, масел и разных медикаментов, на столике у ее постели были разложены листы с регулярно обновляемыми данными: частота пульса, длина вдоха и выдоха, температура тела… Он стал настоящим экспертом по всевозможным оттенкам бледности и высматривал признаки румянца на ее щеках с тем же напряжением, с каким моряк после долгого плавания высматривает на горизонте признаки земли. Он был постоянно озабочен состоянием атмосферы в комнате. Не слишком ли здесь душно? Не прохладно ли? Нет ли сквозняка? Он открывал и закрывал окна, требовал дополнительных одеял и вскоре убирал их прочь. В ход шли стеганые ночные кофточки, варежки и меховые муфты — только затем, чтобы вскоре от них отказаться. В течение дня миссис Лейн и Мэри всегда были рядом, и он делил с ними уход за больной. А по ночам он дежурил у постели один.

В полночь он проводил последние измерения температуры и пульса, после чего садился в кресло и через какое-то время начинал клевать носом, а еще чуть погодя впадал в полное беспамятство. Позже ночью чернота в его сознании начинала рассеиваться, и он оказывался в неведомой серой области, в пространстве между сном и явью. Здесь его посещали странные, причудливые идеи, и тогда он, найдя во тьме карандаш и блокнот, открывал чистую страницу и делал торопливые многословные записи. Был ли в этих записях какой-то смысл? Сможет ли он вообще разобрать свои ночные каракули при свете дня? Подобные вопросы не приходили ему в голову; они относились к другому миру — далекому, чужеродному, никак не связанному с этим. Затем прилив сменялся отливом: уже полусонный, он откладывал блокнот и снова погружался в забытье. Проснувшись утром, он сразу приступал к осмотру больной, обращался к своим таблицам и графикам, а недавние сновидения отходили на задний план как нечто несущественное. Еще более слабыми были воспоминания о той ночи на кладбище — настолько слабыми, что их не стоило принимать в расчет.

Неделями Беллмен пытался выявить какую-то динамику в состоянии дочери. Его воодушевлял малейший позитивный сдвиг, однако его педантичная дотошность не позволяла выдать желаемое за действительное: в лучшем случае он мог сказать, что состояние остается стабильным. Но в один прекрасный четверг изменение произошло. Внезапное и реальное изменение. Дотронувшись до руки дочери, Беллмен почувствовал, что ее кожа стала менее восковой на ощупь, уже напоминая обычную человеческую кожу. Мэри с ним согласилась. Миссис Лейн проявила осторожность в оценках, но подтвердила, что цвет лица девочки стал чуточку более живым.

На следующий день, когда Дора открыла глаза, впервые за долгое время взгляд ее был осмысленным: она как будто узнала своего отца.

— Вот, посмотрите, — говорил Беллмен доктору Сандерсону, демонстрируя пометки в своем блокноте. — Ее пульс крепнет, а дыхание углубляется. Она проглатывает больше бульона. Может, пора перейти к более основательному питанию, как по-вашему? И еще: она стала следить за мной взглядом.

Доктор не мог не признать перемены к лучшему. Пациентка выходила из летаргии. Но ее состояние по-прежнему вызывало у него большую тревогу. Малокровие, предельное истощение, мышечная дистрофия, немота, выпадение волос, отсутствие реакции на звук, на прикосновение, на человеческий голос… Она являла собой целую энциклопедию симптомов; ее одной хватило бы для составления учебного пособия по медицине; как уникальный пример ее можно было бы показывать на университетских лекциях. Вот о чем следовало беспокоиться, а между тем ее отец ликующе размахивал своими таблицами, а сиделка огорчалась по поводу каких-то там гладких пятен на черепе девочки, — мол, тут уже совсем нечего расчесывать. Но ее облик — правда, он не решился сказать это вслух — был еще наименьшим поводом для волнений. Лихорадка могла нанести девочке куда более серьезный вред, чем отмирание кожи и облысение. Доктор опасался, что болезнь разрушила ее мозг.

Эпидемия опустошила городок и схлынула.

Все семьи потеряли кого-нибудь, а кое-кто потерял всю семью.

Люди поминали умерших. Они скорбели и плакали. А в промежутках между поминанием, скорбью и плачем радовались тому, что лук-порей и ревень в этом сезоне удались на славу, завидовали модным шляпкам соседских кузин, наслаждались запахом жареной свинины, доносящимся с кухни по воскресеньям. Находились и такие, кто любовался красотой бледной луны над поросшей вязами грядой холмов. Другие получали основное удовольствие от сплетен.

Поскольку Беллмен и трагедия в его семье были известны всему городу, часть сплетен фокусировалась на этой теме. Мэри была общительной девочкой и — без малейшего дурного умысла — охотно рассказывала всем желающим ее слушать о том, что происходит в особняке Беллменов. Соседи, фабричные работники, торговцы и прочие, как водится, дополняли эти рассказы крупицами самостоятельно домысленных подробностей. В общих чертах все выглядело таким образом: Дора Беллмен превратилась в скелет. Она была скорее мертва, чем жива. Она ослепла, оглохла, онемела. В ее теле еще теплилась жизнь, но душа уже покинула это тело. Разум ее угас навеки.

Столяр, которого вызвали в особняк Беллменов, чтобы нарастить высоту кровати и тем самым дать девочке возможность видеть пейзаж за окном, рассказывал:

— Сидит она среди подушек, вместо волос пучки темного пуха. Даже и не скажешь, что это живой ребенок. Скорее уж пугало огородное или большая кукла для устрашения непослушных детей.

— Она и впрямь ни бельмеса не соображает? — спрашивали его.

Нет. Столяр так не думал. Да и девчонка-служанка утверждала обратное.

Сплетничали и о самом Беллмене. Все отмечали его угрюмый облик и отсутствие прежней энергии. Изредка проходя по главной улице городка, он смотрел себе под ноги, никому не кивал и даже не дотрагивался до шляпы, хотя в былые времена щедро раздавал приветствия налево и направо.

За могилами членов его семьи никто не ухаживал, да и церковь он не посещал уже давно.

— Он слишком занят своей дочерью, — говорили люди, до поры прощая ему такое небрежение.

— И на фабрике он не появляется? — интересовались горожане у фабричных.

Нет, он там не появлялся.

Не появлялся он и в «Красном льве».

— Его не интересует ничего, кроме дочки, этого несчастного пугала, — заключили местные жители.

Они сочувствовали его горю. Они восхищались его самозабвенной заботой о дочери. Но при всем том он оставался мистером Беллменом, владельцем фабрики. Где же тогда ему следует быть, как не на своем предприятии? Это не могло продолжаться до бесконечности.

2

Выпавшие волосы Доры не отрастали снова, как и ее ресницы. Но плоть постепенно округляла контуры ее скелета, а на щеках с каждым днем все явственнее проступал румянец. Дыхание становилось более глубоким, а пульс — более четким. Уже не было сомнений в том, что взгляд ее вполне осмысленно следит за движениями людей у постели; и вот настал день, когда Мэри с изумлением услышала в комнате сиплый старческий голос, попросивший медовой воды, — то была Дора. Поцеловав ее, Мэри завопила во весь голос, призывая мистера Беллмена.