Марьяна Романова - Приворот Страница 30

Где они теперь, эти друзья? Нет, сначала, конечно, все переживали, охали, предлагали помощь. Приезжали и тоскливо сидели возле кровати обездвиженного Семенова, которому было стыдно за собственный жалкий вид. Но шли месяцы, визиты друзей становились все реже, и всего полгода потребовалось, чтобы все они свелись к дежурным телефонным вопросам: «Как он?.. Ну ты там держись…»

Вдруг он услышал знакомый звук проворачиваемого в замке ключа, а следом за ним – и шаги, тоже знакомые. А потом в комнату вошла Наташа. Семенов так удивился – неужели она просто бросила его, ушла куда-то с утра, не предупредив, и капельницу не поставила, и завтрак не предложила?

Наташа выглядела усталой и больной, и он в первый момент даже не понял, почему так, а потом догадался – она явно выскочила из дома, даже не причесавшись. Грязные волосы собраны в куцый хвост обычной аптекарской резинкой, лицо бледное, на плечах – старый платок. Может быть, для кого-то это и в порядке вещей, но для его жены – апокалипсис в миниатюре. Всю жизнь Семенов подтрунивал над ее манерой принаряжаться даже ради похода к уличным мусорным контейнерам. Наташина тяга к самоукрашательству казалась ему трогательной, поскольку вроде как свидетельствовала о внутренней неуверенности и беззащитности.

Еще вчера жена желала ему добрых снов, и в мягком свете ночника ее лицо казалось таким молодым и спокойным, словно и не было этих проведенных вместе долгих лет, словно она по-прежнему была молоденькой учительницей, которую он встретил на катке и влюбился с первого взгляда. А сейчас перед Семеновым стояла старуха.

Наташа была не одна. За ее спиной топтались какие-то незнакомые люди – двое молодых мужчин, от которых так густо пахло сигаретным дымом, что Семенову захотелось чихнуть.

– Вот он, – вздохнув, сказала Наташа, отчего-то избегая смотреть мужу в лицо.

– Вы там подпишите бумаги, – сказал один из незнакомцев. – А мы пока его соберем.

У Семенова упало сердце. Он пошевелил губами, но от слабости ничего сказать не мог. Если бы Наташа поставила утром капельницу, он, может быть, хотя бы стоном выразил недоумение и ужас. Но, видимо, она это предусмотрела. Испугалась, что будет чувствовать себя виноватой, если Семенов попробует возмутиться.

Наташа вышла.

Семенов поверить не мог в то, что это происходит с ним на самом деле. Нет, он бы, возможно, даже понял – если бы жена хотя бы попыталась объяснить. Наверняка жизнь в одной квартире с таким тяжелым больным – не сахар. Но чтобы вот так, молча… Человека, с которым прожила сорок лет… И в глаза даже не посмотрела.

– Худой, – сказал один из прокуренных мужчин. – Легкий совсем, наверное. Повезло.

– Да ты меньше болтай. Сейчас этого быстренько отвезем, и на перерыв.

Они держались так, словно Семенова рядом не было. Обсуждали его, как мертвеца. Для этих парней он был никем, пустым местом, человеческим мусором, который им было велено погрузить на носилки и отвезти в специальное место, где догнивают последние страшные дни ему подобные. Если бы Семенов не был обезвожен, он бы заплакал.

Что-то зашуршало в руках одного из незнакомцев, и, повернув голову, Семенов увидел, как парень расправляет огромный черный мешок. «Что за чертовщина!» – подумал он.

Тем временем, другой мужчина поднял его на руки – легко и грубовато, даже не пытаясь спросить о самочувствии. Семенова погрузили в мешок.

В комнату вернулась Наташа. Почему-то ее не возмутило происходящее.

– Вот, я все подписала, – монотонно сказала она. – Когда мне приходить?

– Об этом вы договоритесь с агентом.

Один из парней взял Семенова за ноги, другой – за плечи. Его куда-то поволокли, а Наташа осталась дома. Было холодно, страшно и очень обидно.

Мешок с его телом грубо швырнули на какую-то полку, и Семенов услышал звук заводящегося мотора. «Везут меня… Куда?»

Семенов уже понял, что случилось страшное, – его приняли за умершего. Вот почему Наташа отводила взгляд – не из-за стыда, просто ей было горько и страшно смотреть в мертвое лицо того, кого сорок лет подряд она называла любимым. Должно быть, его сковал паралич, и, войдя утром в комнату, она нашла его обездвиженным. А Семенов просто спал, утомленный и опустошенный. Наверняка она в панике позвонила в «скорую», те прислали какого-то недоучку, неспособного даже нащупать пульс. Тот констатировал смерть, и вот теперь он, Семенов, лежит на тесной полке холодильника, а Наташа оплакивает его в опустевшей квартире.

Семенова трясло – то ли от холода, то ли от страха. Сознание было мутным, и сквозь сутолоку полупрозрачных образов пробивалась единственная крепнущая с каждой секундой мысль: очень хочется есть. Голод. Семенов почувствовал, что жутко голоден. Странно: даже до болезни он никогда не придавал значения еде; недуг же и вовсе отнял у него аппетит. Но сейчас он был голоден так, что вместо желудка ощущалась черная дыра.

Это был голод хищника, опасный и древний, голод не просто как ощущение, а как первопричина движения, задающая импульс сила. Терпеть его было невыносимо. С трудом Семенов поднял вялые руки, нащупал ледяной потолок камеры, в которую его поместили, оттолкнулся.

К счастью, холодильник не был заперт, и страшное ложе, на которое его против воли и вопреки здравому смыслу поместили, плавно отъехало назад. Повернув голову, Семенов обнаружил, что лежит на полке, и от земли его отделяет метра полтора. Почему-то действия его были скоординированны, будто им управляло не сознание, а инстинкт. Как для младенца естественно тянуться к груди, так и Семенов искал источник пищи. Тело не слушалось, каждое движение давалось с трудом, он чувствовал себя мухой, увязшей в капле смолы.

Перевернувшись на бок, он медленно скатился с полки и навзничь упал, лицом в пахнущий хлоркой кафель. Услышал треск кости и где-то на периферии сознания отметил, что, должно быть, это сломался нос. Но ни боли, ни страха, ни ощущения, что происходит что-то не то, не было. Наоборот – все шло именно так, как должно было.

Вытянув руки вперед, он впился ногтями в щелочку на стыке кафельных плиток. Подтянулся и с длинным, каким-то воющим выдохом переместился на полметра вперед. Ноги не слушались, были как будто стальными.

Вдруг Семенов услышал доносящиеся из-за двери приглушенные голоса. Один – принадлежал женщине пожилой, он это определил сразу. Не голос, а засохшая корка хлеба. Зато звучание второго заставило Семенова ползти быстрее. Что это был за голос – как созревшее яблоко из Эдемского сада! В этом голосе, как в сосуде алхимика, был сам сок жизни – бегущая по венам соленая кровь, биение юного сердца, готовый вырваться наружу смех…

Это было волшебство, чудо. Семенов больше не думал о том, что с ним произошло, его ничего не удивляло и не волновало, он забыл о жене Наташе, оплакивающей его в опустевшей квартире, о сломанном носе, о том, что еще утром он был прикован к постели, а теперь внутри него проснулась неведомая сила. Семенов больше вообще ни о чем не думал.