Александр Бушков - Другая улица Страница 31

Отошел я на обочину, встал спокойно. Чтобы меня заметили издали и не напороли глупостей. Всякое случается, какой-нибудь особо нервный обозник сдуру примет черт-те за кого и пальнет. Очень иных обозников тянуло на подвиги на незначительном отдалении от передовой…

Ну да, все верно – одноконная повозка. Тут я подсознательно отметил некую несообразность, словно бы неправильное что-то, но развить это в конкретные мысли не успел. Форменным образом разинул рот.

И было от чего. Это не крестьянская повозка, не армейская фура – катит по дороге самый настоящий экипаж, словно прямиком попавший сюда из фильмов о старинной жизни, как минимум дореволюционной, а то и постарше. Как его назвать точно, я и сейчас затрудняюсь сказать. Масса разновидностей была: фаэтон, ландо, коляска… Я – учитель географии, а не истории, так что в разновидностях этих до сих пор путаюсь безнадежно. Да и учитель я тогда был – одно название: только успел получить диплом, как выступил по радио товарищ Молотов, и мирная жизнь вместе с моими гаданиями, как у меня пройдет мой первый урок, рухнула в тартарары…

Одно несомненно: экипаж барский. Не извозчичья пролетка и не простенькие дрожки – и того и другого я в Польше уже насмотрелся. Четырехколесный, небольшой, изящный такой, синий с черными крыльями, без козел для кучера, правит сам седок. Конь, сразу видно, земельку не пахал и крестьянские телеги не таскал: красавец, ухоженный, сбруя из темно-вишневой кожи, усыпанной блестящими бляшками и прочими цацками, над оглоблями большие фонари в красивой кованой оправе…

А в экипаже – девушка. Одна. Оказавшись на свободном от тумана куске дороги, она меня тут же увидела, но не похоже по лицу, чтобы испугалась. Спокойно натянула поводья, конь остановился метрах в трех от меня. И на какое-то время – тишина и неподвижность. Она смотрит на меня, я смотрю на нее.

Красавица – боже ж ты мой… Видывал я красивых полячек, но такую… И не просто красавица. У меня, как у человека с высшим образованием, в голове моментально промелькнуло слово «порода». Вот именно. Как выражаются сами поляки, шляхтянка с кости и крови. Голова гордо посажена, осанка… Порода.

Светловолосая, глазищи синие, личико… Вульгарно выражаясь, все отдай, и мало. Красота такая, что тоска берет, и сердце куда-то ухает. Такое чудо – да посреди войны…

Вот только прическа у нее насквозь странная, я такие до сих пор видел опять-таки только в кино из старинной жизни или на портретах. Волосы расчесаны на прямой пробор, собраны на затылке в замысловатый красивый узел, а по щекам – завитые локоны. Ей идет, очень идет, но сейчас так не носят. Невероятно старомодная прическа. Я, повторяю, не учитель истории, но, казенно выражаясь, культурный багаж имеется: фильмы, театр, книги с портретами и иллюстрациями… Не вдаваясь в тонкости, в которых и не разбираюсь особенно, я бы свои впечатления выразил примерно так: похожие прически носили приблизительно в пушкинские времена. У Натальи Николаевны Гончаровой на знаменитом портрете очень похожая. Я и тогда думал примерно так, а теперь окончательно в этом мнении утвердился, после… Ну, не буду забегать вперед.

И голубое платье у нее странное. Опять-таки невероятно старомодное: до пола, с пышными рукавами, определенно дорогое, красивое – но и платья такие я видел до того только в театре и в кино. И рождается у меня интересное наблюдение: и прическа, и платье, и экипаж прекрасно сочетаются друг с другом, но вот ни с чем окружающим не сочетаются решительно. Не носят сейчас ни таких причесок, ни таких платьев. Экипаж… Вот тут вполне может быть. Вплоть до войны польское панство на подобных преспокойно раскатывало… но одевались-то уже иначе! И причесывались не так!

А главное – неоткуда ей взяться. Немцы, когда пришли, немало панов шляхты выставили из их имений без всяких церемоний – но некоторые все же усадьбы свои сохранили. Но это все где-то далеко, в других местах, а здесь, во всем повяте, мне точно известно, нет ни единой панской усадебки, хотя бы захудалой. Даже особо зажиточных крестьян по пальцам пересчитать можно: земли скудные, хозяйства невеликие, бедноватые места. И вдруг неведомо откуда – такая… Откуда ж она взялась-то?

Вот это все, что я сейчас рассказываю неторопливо и подробно, все мои тогдашние впечатления и удивленные мысли уложились в какие-то секунды. Не особенно я тогда размышлял, не особенно и вдумчиво удивлялся – просто таращился на нее, как баран на новые ворота. И крутилось в голове: в чем же несообразность, про которую я сразу подумал?

Она улыбнулась, окинула меня взглядом – знаете, как такие это умеют: лукаво, смешливо, так что сердце окончательно куда-то ухает и в голове кружится. Прищурилась:

– Пана можно поздравить с хорошим уловом?

Я как-то даже и застеснялся своих карасей. Сидит в экипаже эта несказанная краса, а я стою на обочине, сапоги озерной грязью измазаны, караси на бечевке… Не шляхтич, что уж там. Хотя и пан надпоручник, по-нашему – старший лейтенант, и вот-вот придут бумаги на капитана.

Но ничего, кое-как собрался, ответил почти непринужденно:

– От скуки, знаете ли, любезная панна…

Она засмеялась. Не раз я читал про «серебристый женский смех», но только теперь понял, как он звучит. Именно так и должен.

Стоим мы так. Туман не редеет, тянется полосами через дорогу. Конь, красавец, копытом бьет, скучно ему, видимо. Она смеется:

– Ужасная вещь – эта скука… Идете в город, пан офицер?

– Да, – сказал я.

– Отлично, – ответила она весело. – Я, как легко догадаться, направляюсь туда же. Не по-христиански будет оставить на дороге бравого офицера… Садитесь.

И подвинулась влево, освобождая мне место – его там вполне достаточно, чтобы разместились двое. Подбодрила:

– Садитесь без церемоний. Грязные сапоги – вещь неуместная на балу, но не на дороге в скверную погоду…

Конь так и танцует. И знаете, я ведь даже сделал шаг к экипажу. Один-единственный. И застыл, как вкопанный. Потому что понял наконец, где тут несообразность…

Не сдержался, шарахнулся на обочину. И лицо, должно быть, перекосило – она уставилась так, будто все поняла. Не помню, когда успел, но оказалось, что целюсь я в нее из автомата, прямехонько в нее, и шебуршат у меня по спине холодные противные мураши…

Вот она где, несообразность! В тумане любой звук разносится особенно далеко. А она, красавица в барском экипаже, из тумана появилась совершенно бесшумно, так, что я не слышал ни конского топота, ни стука колес. И сейчас конь горячится, бьет копытом – но ни малейшего звука не доносится.

И тени от нее нет – ни от экипажа, ни от коня. Здесь, на свободном от тумана куске дороги, уже светит невысокое утреннее солнышко, от деревьев есть тени, от меня… А от нее – нету! Понимаете? Нету…

Она изменилась вмиг. Нет, ничем жутким не обернулась, сидела, держа вожжи, такая же ослепительно красивая – но в глазах зажглась такая злоба, такая ненависть, что у меня похолодело все внутри, и палец лег на спусковой крючок. Она покривила губы, выдохнула сквозь зубы с той же лютой ненавистью:

– Долго будешь жить, лайдак…

И хлестнула коня вожжами. Он резво взял с места – и опять-таки ни стука копыт, ни грохота колес, совершенно бесшумно экипаж канул в туман, словно сам был куском тумана, какое-то время еще виднелся тускнеющим, теряющим очертания пятном, потом исчез с глаз, ничего уже не стало, кроме тумана.

А я стоял на обочине, и колотила меня дрожь так, словно в одних кальсонах оказался на морозе. Голова была пустая совершенно. Привидеться мне это не могло – вот что я знал точно. И почему-то первым сознательным чувством стала невероятная обида. Такое должно происходить с людьми темными, суеверными, богомольными. А людям вроде меня этого просто не полагается. Я безбожник был и остаюсь, развитой городской парень, студент, комсомолец, учитель с дипломом, кандидат в члены партии, материалист, атеист… Это не мое. Какое право имеет вот это, оно, вторгаться в жизнь безбожника, человека с высшим образованием, советского офицера? Но ведь было все наяву…

Я и теперь не в состоянии изложить внятно, что у меня тогда творилось в голове. Жуткий сумбур. Даже жалким себя каким-то почувствовал, беспомощным. Стиснул автомат, к груди прижал – он не мистический, он настоящий, твердый, железный, от него смазкой пахнет… Кукан с карасями в руке зажал – он тоже правильный, материалистический…

Не знаю, сколько я там стоял как истукан. Долго, наверное. А потом побрел в город, механически как-то ноги переставляя, то ныряя в туман, то выходя из него, с пустой головой…

За поворотом тумана уже почти не было, виднелась окраина городка, с нашим постом, как полагается: там разбили палатку, и шестеро моих жолнежей посменно несли караульную службу. И, разумеется, нигде не видно экипажа с очаровательной панной, которая не отбрасывала тени, а ее конь с экипажем не оставили на дороге следов копыт и колес…