Стивен Кинг - Темная любовь (антология) Страница 31

Теперь они в его одежде, у него под кожей и внутри его мозга, точно злокачественные опухоли. И они ждут, строят планы — и уже поздно. Он обречен.

Но не поздно для Айны и Мелиша — ведь они тоже жертвы демонов.

Их можно освободить.

Это будет акт милосердия.

Хэнсон пошел на кухню и достал из шкафчика под мойкой резак с деревянной ручкой, а затем длинный нож для разделки мяса. Хэнсон был весь в поту из-за жары, майка прилипла к коже, но он натянул зеленую спортивную куртку, которую получил в Армии Спасения, и засунул резак в правый рукав, а нож — в левый. Прижимая руки к бокам и загнув средние пальцы, он удерживал резак и нож в рукавах, хотя острие ножа впивалось в подушечку пальца, возможно, раня ее до крови. Но какое это имело значение! В одежде Хэнсона шествовал Рок… Он подарит свободу смерти мужчине и женщине во имя милосердия и отмщения как высший дар, а затем разделает и съест их плоть, растленную демонами, и с воплем ввергнет себя в негасимый адский огонь.

Слегка сутулясь и вытянув правую руку, чтобы резак не выпал, он открыл дверь и вышел в коридор.

Вновь прижав к бокам обе руки, скрывая под рукавами куртки оружие устрашения и свободы, он спустился по лестнице и вышел на улицу.

Голоса полнили пространство между его мозгом и внутренностью черепной коробки. Они вопили на него все разом в Вавилонском столпотворении, но Божий приговор и молния требовали безусловного повиновения, и Хэнсон пустит в ход сталь, а затем обнимет и вдохнет огонь, огонь, огонь, огонь…

Айна случайно взглянула в окно и увидела его внизу.

— Хэнсон, — сказала она. — Идет к дверям дома, Сэм. По-моему, идет сюда.

Она рухнула в кресло, с которого только что встала, и стиснула руки на коленях.

Мелиш уловил страх в ее голосе и вновь устыдился того, что сделал. Но, может, будет и неплохо, что Хэнсон придет. Они поговорят. Мелиш извинится и объяснит, что от жары, нескончаемого шума и зуда под пластиком у него помутилось в голове, и он поступил необдуманно и скверно. Он предложит Хэнсону купить ему новое стерео, если тот обещает не включать его на полную мощность. Разумные люди способны извлекать пользу из случившегося. Обо всем можно договориться.

Услышав звук шагов на лестнице, а затем в коридоре перед их дверью, Мелиш и Айна переглянулись.

Раздался стук, не громкий и словно бы не злобный.

Айна привстала, но Мелиш кивнул, чтобы она осталась сидеть.

Ухватив костыли, он поднялся на ноги и захромал к двери. Снял запорную цепочку, потом повернул ручку задвижки, думая, что в тишине, в покое, они с Хэнсоном поговорят и сумеют понять друг друга, как один разумный человек другого. Соседям следует знакомиться и узнавать друг друга поближе. В этом городе-все волей-неволей живут вместе, и им следует считаться друг с другом, а потом, возможно, и научиться симпатизировать друг другу. Это ведь возможно.

Мы все должны надеяться, что да.

Открыв дверь, он с облегчением увидел, что Хэнсон улыбается.

— Мистер Хэнсон, — сказал он, — я очень рад, что вы зашли. Думаю, нам надо поговорить.

— Насколько я понимаю, вы служите правительству, — сказал Хэнсон.

Дэвид Дж. Шоу

Небеса в холодильнике

Свет прекрасен. Более чем красив. Гарретт видит свет и позволяет благоговению истечь из себя.

Гарретт не может не видеть света. Глаза его зажмурены, слезы сочатся из-под саднящих век. Свет находит углы глаз и проникает в них. Он так раскаленно-бел, что затмевает картинку переплетения жил на ставших прозрачными веках.

Гарретт пытается мерить время ударами сердца — не выходит.

А свет, кажется, был с ним всегда. Он вечен, он всемогущ. Гарретт ловит ртом воздух, но не от боли — не от истинной боли, нет, потому что свет это высшая сила, и этой силе он обязан чудом. Свет — это настолько больше, чем он сам, настолько ярок, что Гарретт слышит, как свет ласкает его плоть, проникает в потайные места, органы, мысли, освещает все извилины и складки мозга.

Гарретт прижимает к глазам ладони и восхищается, как свет не обращает на это внимания, как не дает пощады. Гарретт жалок, как он сам чувствует, свет — недвусмыслен и чист.

Гарретт глядит в свет и находит новое определение, каким должен быть Бог. Он польщен, что из всех смертных выбран он, которому позволено увидеть этот проблеск божественности. Разум воспринимает свет как горячий, но тело не ощущает ожидаемого жара. Такой чистый, такой тотальный…

Никогда в своей жалкой, смертной жизни не был он свидетелем такого зрелища.

Наконец свет становится слишком сильным. Гарретт должен отвратить взор, но не может. Куда бы ни повернул он голову, свет и там, смывая мелочи жизни, вину, людские страхи и ошибки прошлого, неправильные понятия будущего. Свет в голове Гарретта — навеки.

Он пытается найти слова, чтобы сказать их свету, и находит лишь лживые, ограниченные людские понятия — любовь, например.

Женщина в кровати с мужем. У них антракт между актами любви, глаза женщины блестят синевой в полутьме тем единственным сиянием, которое говорит, что этот мужчина — единственное, что она сейчас видит или хочет видеть.

Она говорит ему, что она его любит. Это не нужно. Что бы ни сказала она ему в полутьме, ему хорошо.

Она касается пальцем его носа и медленно проводит вниз. Тебя. Я люблю.

Он знает.

Он собирается что-то сказать в ответ, если не для чего другого, то чтобы не покинуть ее в их теплом послелюбовном покое, не бросить ее одну среди слов любви. Он хочет сказать что-то чувственное, остроумное и любовное, чтобы доказать, что любит.

Он лежит на спине, и ее нога, теплая и мягкая внутренняя поверхность бедра, лежит на его ноге. Ты — мой, говорит это объятие. Ты — то, чего я хочу.

А мужчина еще ищет слов, которых не будет. Он упустил момент. Если упустишь момент, в штиль ворвутся другие силы, и редко когда будет у тебя право решать или выбирать.

Потом уже мужчина думает, что успей он тогда сказать, ничего бы не случилось плохого из того, что было потом.

Раздаются громкие звуки. Следующее, что понимает этот человек — его жена кричит, а он лежит, придавленный щекой к ковру. Жена выкрикивает вопросы, на которые в этой жизни ответа не будет.

Руки человека скованы наручниками за спиной. Его поднимают, голого, за эти наручники, и лампы включаются в спальне.

Он вертит головой, пытаясь увидеть. Его вздергивают очень больно за скованные руки. Мелькает сцена: его жена, тоже голая, прижата к стене, и ее держит за горло человек в деловом костюме, другой рукой тыча ей в нос пистолет, и очень понятными словами велит заткнуться, чтобы хуже не было.