Вера Крыжановская-Рочестер - Два сфинкса Страница 32

Рисунок был великолепен, не столько по отделке, сколько благодаря вложенному вдохновению. Черты лица Христова божественной красоты дышали необычайной кротостью и терпением, а угасающий взгляд исполнен был такого милосердия и любви, что он должен был поддержать и утешить всякого, кто с верою взирал на него.

К глубокому удивлению Валерии, вместо слез и отчаяния, которые она рассчитывала встретить в Лелии, лицо ее и глаза дышали спокойной радостью. Это был прелестный ребенок, стройный и нежный, с правильными чертами лица и густыми темными, обрамлявшими его, локонами. Простое белое шерстяное платье вырисовывало ее изящные формы.

Переждав несколько минут, чтобы не смутить молитвы молодой христианки, Валерия наклонилась и слегка дотронулась до ее плеча.

Лелия вздрогнула и обернулась. Очевидно, доброе и красивое лицо патрицианки внушило ей доверие и симпатию, так как она встала, протянула ей руку и с улыбкой сказала:

– Ты – Валерия, супруга легата Галла, в доме которого проконсул приказал мне жить?

– Да, и я приехала за тобой, Лелия. Скажи мне, ты без отвращения последуешь за мной?

– О! Я охотно пойду за тобой. Хотя ты и язычница, благородная женщина, но я читаю в твоих глазах все христианские добродетели, – с жаром ответила Лелия.

Поселяя Лелию в своем доме, Валерия надеялась, что ей удастся овладеть ее доверием и мало-помалу отвратить ее от роковой веры. Желанием проконсула было выдать замуж Лелию в том расчете, что новые обязанности заставят ее позабыть опасные утопии; но с молодой христианкой сладить было трудно. С первых же дней ее переезда она замкнулась в себе и ее манера держать себя исключала всякую интимность. Молчаливая, сдержанная и вежливая по отношению ко всем, она тщательно избегала Эриксо, пылающий взгляд которой, избыток жизни и жажда наслаждений пугали ее.

Зато с Валерией она охотно разговаривала. И если патрицианке не удавалось разубедить свою приемную дочь и вернуть ее к вере предков, то сама Валерия узнала многое о христианской вере, так как в этом вопросе Лелия была красноречива. Глаза ее загорались, когда она рассказывала своей внимательной слушательнице о земной жизни Христа, о Его божественном учении, Его милосердии и смерти на кресте ради искупления грехов мира. С энтузиазмом прославляла она радости самоотречения, проповедовала презрение к земным наслаждениям и к смерти – правда, тяжелому переходу, но который был ничто в сравнении с небесным блаженством, приобретаемым мученичеством.

Подобные разговоры производили глубокое и опасное впечатление на большую душу Валерии, которая начинала уже понимать, что чувство ее к Рамери больше, чем обыкновенная дружба, почему и боролась против этой преступной слабости со всей присущей ей энергией.

Однажды Валерия с Лелией, по обыкновению, беседовали, когда к ним пришел Рамери, и Лелия недоверчиво смолкла, но патрицианка успокоила ее. Теплый интерес, с каким отнесся к ней Рамери, и несколько слов почтительного восхищения ее верой, которая способна наполнять своих последователей таким необыкновенным героизмом, быстро приобрели ему доверие и симпатию молодой христианки, и они дружески продолжали беседовать. Когда Рамери высказал свои сожаления о тяжелых потерях, понесенных ею, Лелия покачала головой и ответила со сверкающим взором:

– Я не оплакиваю смерти моих родителей! Не оплакиваю, во-первых, потому, что знаю, что они живут высшей жизнью, а во-вторых потому, что вижу их каждый день. Как только я углублюсь в молитву, они являются мне, залитые светом. Лица их сияют радостью и покоем и они говорят мне о величии и благости Господа и о райском блаженстве, каким они наслаждаются, убеждая меня, что час смерти есть час освобождения от земных оков.

– То, что ты говоришь, Лелия, прекрасно и высоко, но вовсе не подходит к твоим годам, – заметил Рамери, с участием смотря на бледную девушку, словно озаренную исходящим из нее ореолом. – Мне кажется невозможным, чтобы ты никогда не пожалела о всех прелестях, которые развертывает перед тобою жизнь. Ты молода, красива, богата! Любовь и почести увенчают твое существование. Как можешь ты презирать все блага земные, предпочитая им нищету, людское презрение и позорную, ужасную смерть!

Лелия подняла на него свой вдохновенный взор.

– Все перечисленные тобой блага имеют цену лишь для бедных слепцов, не знающих истины, которые стремятся к стяжанию и плотским наслаждениям, и только в них видят высшее блаженство. Поэтому-то, когда приходит смерть, они борятся с нею, как со злейшим врагом. Плоть протестует, а душа трепещет перед темной, неизвестной стезей, по которой они неизменно должны идти к вечному правосудию и дать отчет в своих деяниях. Для нас, – христиан, вечно стоящих на пороге могилы, мир не имеет цены, и наше богатство – вера и молитва, которых уже никто не в силах у нас отнять. Нас называют сумасбродами, потому что мы ищем счастья за гробом, ну, а вы, мнящие себя мудрыми, что находите вы в этом мире? Время все пожирает и ничего не оставляет вам, ибо все предназначено к разрушению: красота увядает, здоровье расшатывается, а способность наслаждаться притупляется. Настает наконец минута, когда приходится бросить дворцы и богатство, славу, словом, все до бренного тела включительно, тела, которое надо было ублажать и украшать! Все исчезает и обращается в прах; возносится одна лишь бессмертная искра, сбросившая земное отрепье, чтобы затем либо пресмыкаться во тьме, либо торжествующе и радостно улететь в бесконечное пространство Царства Божия.

В эту минуту Лелия действительно сияла неземной красотой: все существо ее дышало такою чистотой, проникнуто было таким могучим убеждением, что оно, как сильный наркотик, опьяняло слушателей, заставляя их позабыть все сомнения, желания, надежды, и подчиняло седой мудрости этого ребенка, добровольно отказавшегося от всего земного, готового смело перешагнуть страшный порог смерти, и для которого неизвестная вечность полна была света.

Под тягостью этого впечатления будущее казалось им темным, пустым, а счастье, которого они так жаждали и за которое цеплялись – иллюзией, призрачным сном. Взволнованные до глубины души, все в задумчивости разошлись по своим комнатам.

В эту ночь горячие слезы смочили подушку Валерии, и мысль ее постоянно возвращалась к словам молодой христианки. Так вот какова была вера, за которую умерла ее мать! В первый раз явилось у нее желание разделить эту веру и впредь ничего не требовать от жизни.

Пока в душе Валерии совершался этот опасный переворот, по городу разнеслась интересная новость, до такой степени возбудившая всеобщее внимание и любопытство, что на время было забыто даже гонение на христиан, продолжавшееся однако со все возраставшей суровостью.