El creador en su laberinto - Андрей Миллер Страница 34

— Хулио! — окликнул он моего друга. — А ну-ка, сыграй! Мы с Мамой Бриджит будем танцевать!

И друг мой, которому никто вреда не причинял, стал играть. Как сейчас помню, лицо у него белее бумаги сделалось — но играл что надо.

Барон Самди с Мамой Бриджит кружили в танце. Кругом огонь, кровь, смерть — полуобезьяны дорезали тех, кто ещё не горел. А посреди этого плясали двое и лилась мелодия Хулио Браво. Это было красиво. Хоть и страшно, а красиво… вот до жути, от чистого сердца скажу.

1851 год: в баре El Baron

Рэнквист даже перестал записывать. Судя по лицу, писатель толком не знал: верить рассказу хоть отчасти — или он услышал очередную пустую нью-орлеанскую байку. Конечно, это сомнение не ускользнуло от Чичо.

— Думаешь, вру? Думай как хочешь. Неспроста мой бар называется El Baron: той же ночью повелел мне Самди открыть собственное заведение, бросив под ноги денег — больше, чем я когда-либо видел. А что «Дом восходящего солнца», о котором нынче поют песни, сгорел в 1822 году — это тебе подтвердит каждый. Только историю расскажут по-разному… я поведал правдивую версию. Клянусь Папой Легба и всеми прочими лоа. Им-то и поклоняюсь с того дня, мистер Рэнквист. А никакому не Дьяволу, в коего больше не верую. Сам видишь: приносит удачу.

Правда или нет, но в одном был прав Чичо: именно такая версия гибели знаменитого борделя прекрасно объясняла, почему ныне все враги испанцев обходили бар El Baron стороной.

Хулио Браво, отложив свою гитару, дополнил:

— Слышали, что я владею кладбищем? С того самого дня: вроде бы странный приработок для музыканта… Но вы, мистер, его посетите. Прямо у входа стоит первая женская могила: её, по гаитянскому обычаю, мы посвятили Маме Бриджит. Если честно, то я соврал вам насчёт своего таланта… был неплохим музыкантом, конечно — но даже не вполовину от того, как играю теперь. Предлагаю вам самому судить, отчего так вышло.

Очень возможно, что мистер Рэнквист не стал бы подробно описывать эту историю, сочтя её бредом. И тогда рассказ двух немолодых испанцев не покинул бы пределов Нового Орлеана, со временем затухнув в городской молве.

Но пока англичанин терялся в попытках определить собственное отношение к услышанному, распахнулись входные двери. На пороге показались фигуры старомодно одетой пары.

— Hola, mis amigos!

Верёвочник

До порта музыка из центра Нового Орлеана едва доносилась: это далековато, к тому же прибой нынче был сильным. В полнолуние некстати выдалась ясная ночь, света имелось многовато для весьма тёмного дела. Но Серджо Конти эта проблема не беспокоила. В Новом Орлеане люди превосходно умеют не совать нос в чужие дела, даже люди в форме. Нет: особенно люди в форме.

Иначе тут недолго живут. Форма-то пулю не останавливает…

Он, одетый в безупречный костюм итальянского фасона, степенно вышагивал по пирсу. Доски скрипели под начищенными до зеркального блеска ботинками, отражающими лунный свет. Серджо извлёк из кармана свёрнутую газету — номер от 13 марта 1919 года, уже потрёпанный, ведь давно наступила осень. Вот и польза от полной луны: она легко позволяла читать.

— Итак, я позволю себе процитировать слова этого ублюдка из анонимного письма, которое тут напечатали. «Я люблю джаз и клянусь всеми демонами Преисподней, что всякий человек, в чьём доме будет играть музыка, окажется в безопасности. Если в каждом доме будет играть джаз — ваше счастье. Но некоторые из людей, у которых не будет джаза во вторник, получат топор».

Не все люди Серджо, такие же хорошо одетые итальянцы (только моложе и покрепче сложенные) сдержали саркастический смешок. Главарь глубоко вздохнул, швырнув газету на доски пирса.

— Что за бред, Джозеф? В этом городе джаз и без тебя никогда не смолкает.

Джозеф Момфр, ещё недавно наводивший ужас на весь Новый Орлеан (а прежде всего на итальянских иммигрантов), теперь выглядел жалко. Стоя на коленях, трясясь от страха и обливаясь кровью, он совсем не имел чего-либо общего с образом Дровосека из Нового Орлеана, который горожане рисовали в воображении уже полтора года.

Серджо закурил сигару и жестом велел своим парням соблюдать тишину. Не потому, что чего-то опасался: просто чудесная музыка издалека наконец-то стала различима получше. Прекрасный джаз.

Момфр опять залепетал своё — дескать, это ужасная ошибка, он не имеет никакого отношения к кровавому убийце, а ни одного итальянца в жизни пальцем не тронул! Говорил убийца невнятно: из-за выбитых зубов и распухших губ.

— Джозеф! Ты далеко не первый человек, который заявляет, что он не тот, кого я ищу. Хватит ломать комедию. Ты был на фронте, Джозеф? Я имею в виду Великую войну, конечно.

Американец замотал головой.

— А вот я был там. С мая 1915 и до самого наступления при Монте-Ортигара. Это к тому, Джозеф, что мне довелось повидать некоторое дерьмо. Но, Madonna mia, ты сумел удивить даже меня! Таких ублюдков не встречал. Я могу понять многое, даже эту ненависть к нашим. Видал людей, которым нравилось убивать итальянцев. Но Джозеф! Двухлетнего ребёнка, серьёзно? На глазах у матери? Да ещё пощадив её саму, что хуже всего? Нет-нет, даже не пытайся ничего объяснить.

Однако Джозеф всё-таки хотел попытаться объяснить и даже броситься в ноги Серджо. Этому помешал один из итальянцев, заехавший Момфру по голове рукояткой пистолета — пижонского «девятьсот одиннадцатого» в блестящем хроме, с накладками из слоновой кости.

— Довольно, обойдёмся без лишней театральности. Лео, кончай его.

— В машине есть топор. — Лео явно мыслил по принципу «око за око» в самом прямом смысле библейских слов.

Серджо фыркнул.

— Лео, я иногда начинаю сомневаться