Александр Дюма - Тысяча и один призрак Страница 36

Я пожала его руку.

– Мне достаточно и вашей любви, Грегориска!

– Хорошо, слушайте. Завтра я отправлюсь в монастырь Ганго, чтобы покончить с настоятелем все дела. У него заготовлены для меня лошади. Лошади эти будут нас ждать с девяти часов, спрятанные в ста шагах от замка. После ужина вы уйдете в свою комнату, как сегодня, потушите свечу, и, как сегодня, я войду к вам. Но завтра я уже выйду отсюда не один, вы последуете за мною, мы дойдем до ворот, выходящих в поле, найдем там своих лошадей, сядем на них, и послезавтра позади нас уже будет тридцать миль.

– Как жаль, что сегодня не послезавтра!

– Дорогая Ядвига!

Грегориска прижал меня к своему сердцу, и наши губы слились в поцелуе.

О, он сказал правду! Я открыла дверь моей комнаты честному человеку. Но он отлично понял, что если я не принадлежала ему телом, то принадлежала душой.

Ни на минуту не сомкнула я глаз в эту ночь.

Я видела себя убегающей с Грегориской; я чувствовала его объятия, как когда-то объятия Костаки. Но какая разница! На этот раз страшная, мрачная, похоронная поездка сменилась нежным, восхитительным объятием, которому быстрая езда придавала особенное наслаждение, а, впрочем, быстрая езда сама по себе наслаждение.

Настал день.

Я спустилась в столовую. Мне показалось, что Костаки поклонился мне с более мрачным видом, чем обыкновенно. В его улыбке сквозила уже не ирония, а угроза.

Что же касается Смеранды, то она показалась мне такой же, как всегда.

Во время завтрака Грегориска распорядился подать лошадей. Костаки, по-видимому, не обратил внимания на это распоряжение.

В одиннадцать часов Грегориска отвесил нам поклон, сказал, что вернется только к вечеру, и попросил мать не ждать его к обеду; затем он обратился ко мне и попросил извинить его.

Глаза брата следили за ним, пока он не вышел из комнаты, и тогда я подметила во взгляде Костаки столько ненависти, что вздрогнула.

Можете себе представить, в каком страхе провела я этот день. Я никому не обмолвилась о наших планах; едва ли я даже в своих молитвах осмелилась признаться в них Богу, а между тем мне казалось, что планы наши уже известны всем, мне казалось, что каждый устремленный на меня взгляд может прочесть их в моем сердце.

Обед обернулся для меня пыткой. Костаки, мрачный и угрюмый, говорил мало, ограничившись двумя-тремя словами на молдавском языке в адрес матери, и каждый звук его голоса заставлял меня вздрагивать.

Когда я встала, чтобы отправиться в свою комнату, Смеранда, по обыкновению, обняла меня и, обнимая, произнесла ту фразу, которой я уже целую неделю не слышала от нее:

– Костаки любит Ядвигу!

Фраза эта преследовала меня как угроза; даже когда я очутилась в своей комнате, мне казалось, что роковой голос продолжал нашептывать на ухо: «Костаки любит Ядвигу!» Вспоминались и слова Грегориски, что любовь Костаки для меня равносильна смерти.

В семь часов вечера, когда стало темнеть, я увидела, что Костаки прошел через двор. Он обернулся, чтобы посмотреть в мою сторону, но я быстро отпрянула назад, чтобы он не мог меня видеть.

Меня охватило беспокойство, так как, насколько я могла видеть из окна, он направился на конюшню. Я поспешно отперла свою дверь и бросилась в соседнюю комнату, откуда могла видеть все, что он делал.

Он вывел свою любимую лошадь, оседлал ее собственными руками с тщательностью человека, придающего значение любой мелочи. Он был в том же костюме, в каком я увидела его в первый раз. Но только из оружия на нем была одна сабля.

Оседлав лошадь, он еще раз взглянул на окно моей комнаты. Не видя меня, он вскочил в седло, сам открыл ворота, через которые должен был вернуться его брат, и поехал галопом по направлению к монастырю Ганго.

Сердце мое страшно сжалось, предчувствие говорило мне: он отправился навстречу своему брату.

Я оставалась у окна, пока различала дорогу, которая в четверти мили от замка делала поворот и терялась в лесу. Но ночь с каждой минутой становилась непроглядней, и дорога исчезла из вида совсем.

Наконец тревога моя, дойдя до крайней степени, придала мне силы, и так как очевидно было, что вести об обоих братьях я могла получить только в зале, то я спустилась вниз.

Прежде всего я взглянула на Смеранду. По спокойному выражению ее лица было видно, что она не испытывала никаких предчувствий.

Она отдавала обычные приказания относительно ужина, и приборы обоих братьев стояли на своих обычных местах.

Я не могла обратиться к кому-либо с расспросами. К тому же кого бы я могла спросить? Кроме Костаки и Грегориски, никто в замке не говорил на тех двух языках, на которых говорила я.

При малейшем шуме я вздрагивала.

Обычно садились ужинать в девять часов.

Я спустилась в половине девятого. Я не спускала глаз с минутной стрелки, ход которой был почти виден на большом циферблате часов.

Стрелка прошла расстояние в четверть.

Пробило четверть. Раздался мрачный и печальный звон, и стрелка снова тихо задвигалась, и я опять видела, как стрелка с точностью и медленностью компаса проходила расстояние.

Без нескольких минут девять мне показалось, что я услышала топот лошадей на дворе. Смеранда также его услышала и повернула голову к окну, но ночь была слишком темна, чтобы что-нибудь разглядеть.

О, если бы она взглянула на меня в эту минуту, то могла бы отгадать, что происходит в моем сердце!

Слышна была рысь одной только лошади; и это представлялось мне вполне естественным, ведь вернуться мог лишь один всадник. Но кто именно?

Шаги раздались в передней. Шаги эти были медленные, они как бы давили мне на сердце.

Дверь открылась, и на пороге появилась чья-то тень. Сердце мое перестало биться.

Тень приблизилась, и по мере того, как она вступала в круг света, дыхание мое возобновилось.

Я узнала Грегориску.

Он был бледен как смерть. По его виду можно было догадаться, что случилось что-то ужасное.

– Это ты, Костаки? – спросила Смеранда.

– Нет, мать, – сухо ответил Грегориска.

– А, это вы, – сказала она. – И вы заставляете ждать вашу мать?

– Мать, – сказал Грегориска, взглянув на часы, – сейчас только девять.

И действительно, в эту минуту часы пробили девять раз.

– Это правда, – сказала Смеранда. – Но где же ваш брат?

Я невольно подумала, что это тот самый вопрос, который Господь Бог задал Каину.

Грегориска ничего не ответил.

– Никто не видел Костаки? – спросила Смеранда.

– В семь часов, – сказал дворецкий, – князь был на конюшне, сам оседлал свою лошадь и отправился по дороге в Ганго.

В эту минуту глаза мои встретились с глазами Грегориски. Не знаю, было ли так в действительности или то была галлюцинация, но мне показалось, что у него на лбу выступила капля крови.