Стивен Кинг - ОНО Страница 37

Баночка с кремом ударила его над правой бровью с внезапной, зловещей силой. Он услышал тупой звук, по-видимому, внутри головы. Белый свет вспыхнул над полем зрения правого глаза, и он отступил на шаг с открытым ртом. Теперь тюбик крема «Нивеа» попал ему в живот с легким шлепаньем, и она — неужели? возможно ли это? — да! Она кричала на него!

— Мне нужно в аэропорт, сукин сын! Ты слышишь меня? У меня дело, и я еду! И ты уйдешь с дороги, потому что Я УЕЗЖАЮ!

Кровь прилила к его правому глазу, зудящему и горячему.

Некоторое время он стоял, уставясь на нее, как будто никогда не видел ее раньше. В каком-то смысле, и не видел… Ее груди отяжелели. Лицо пылало. Губы были злобно втянуты. Она все повыкидывала с туалетного столика. Склад снарядов опустошился. Он все еще мог прочитать страх в ее глазах… но это все еще был не страх перед ним.

— Ты положишь все вещи назад, — сказал он, стараясь не задыхаться. Это было бы нехорошо, отдавало бы слабостью. — Затем ты положишь назад чемодан и пойдешь в постель. И если ты все это сделаешь, я, может быть, не буду бить тебя слишком сильно. Может быть, ты сможешь выйти из дому через два дня вместо двух недель.

— Том, послушай меня, — она говорила медленно. Ее взгляд был очень ясный. — Если ты приблизишься ко мне снова, я убью тебя. Ты понимаешь это, ты, лохань с кишками? Я убью тебя.

И вдруг — может потому, что лицо ее выражало явное отвращение, презрение к нему, может, потому что она назвала его лохань с кишками, или потому, что грудь ее мятежно поднималась и опускалась — его охватил страх. Это была не почка, не цветок, а целый — черт возьми — САД страха — ужасный страх, что его ЗДЕСЬ нет.

Том Роган рванулся к жене, на этот раз без вопля. Он подошел тихо, как торпеда, прорезающая воду. Теперь он намеревался не просто бить и подчинять ее, а сделать с ней то, чем она так опрометчиво угрожала ему.

Он думал, что она убежит. Возможно к ванной. Или к лестнице. Вместо этого она стояла, не двигаясь с места. Ее бедро ударялось о стену, когда она легла на туалетный столик, и стала толкать его вперед, на него, сломав до основания два ногтя, поскольку потные ладони сделались скользкими.

На какое-то мгновение туалетный столик пошатнулся, затем она снова подалась вперед. Столик завальсировал на одной ножке, зеркало ухватило свет и отразило короткую плавающую тень аквариума на потолке, затем он закачался вперед-назад. Край его ударил Тома по бедрам и он свалился. Раздался мелодичный перезвон бутылочек, они опрокинулись и разбились. Он видел, как зеркало падает на пол слева от него, поднес руку к глазам, чтобы защитить их и выпустил ремень. Стекло рассыпалось по полу. Он почувствовал режущую боль, показалась кровь.

Теперь она плакала, ее дыхание перешло в высокие рыдания. Сколько раз она представляла себе, как бросает его, бросает этого тирана, как она бросила когда-то тирана-отца, удрав в ночь и заранее затолкав сумки в багажник своего «Катласса». Она была не настолько глупа, чтобы не понимать — даже в разгар этой невероятной бойни — что она не любила Тома и никоим образом не любит его сейчас. Но это не мешало ей бояться его… ненавидеть его… и презирать себя за то, что выбрала его по каким-то неясным причинам, похороненным в те времена, которые вроде бы канули в прошлое. Ее сердце не разбивалось; оно словно сгорало в груди, таяло. Она боялась, что огонь ее сердца может уничтожить рассудок.

И сверх того, на задворках ее разума, ноющей болью отдавался сухой голос Майкла Хэнлона: «Оно вернулось, Беверли… оно вернулось… и ты обещала…»

Туалетный столик качнулся. Раз. Два. Третий раз. Казалось, он дышит.

Двигаясь в возбуждении — уголки ее рта конвульсивно дергались, — она быстро обогнула туалетный столик, на цыпочках ступая по разбитому стеклу, и схватила ремень как раз в тот момент, когда Том накренил его. И тут же выпрямилась, рука скользнула в петлю. Она стряхнула волосы с глаз, наблюдая за его движениями.

Том встал. Осколок зеркала порезал ему щеку. Диагональный порез — тонкая линия, похожая на ту, что рассекла бровь. Он искоса смотрел на Беверли, медленно вставая на ноги, и она видела капли крови на его шортах.

— Ты дашь мне этот ремень, — сказал он.

Но она повертела ремень в руке и посмотрела на него с вызовом.

— Прекрати это, Бев. Немедленно.

— Если ты подойдешь ко мне, я вышибу из тебя все говно, — эти слова, к ее великому удивлению, исходили из ее рта.

А кто этот троглодит в окровавленных шортах? Ее муж? Ее отец? Любовник, которого она привела в колледж, и который однажды ночью разбил ей нос, просто из прихоти? ПОМОГИ МНЕ ГОСПОДИ, подумала она. ГОСПОДЬ сейчас поможет мне. А ее рот продолжал:

— Я могу это сделать. Ты толстый и неповоротливый, Том. Я уезжаю, и, думаю, там останусь. Это, наверно, все.

— Кто этот парень, Денбро?

— Забудь это; Я была…

Она слишком поздно поняла, что вопрос он задал просто, чтобы отвлечь ее. Он приблизился к ней, когда у него с губ слетало последнее слово. Ремень в ее руках по дуге рассек воздух, и звук, который он издал, когда рассек ему рот, был подобен звуку упрямой пробки, вырвавшейся из бутылки.

Он взвыл и зажал рот руками, в расширившихся глазах были боль и удивление. Между пальцами по рукам полилась кровь.

— Ты разбила мне рот, сука! — закричал он. — О, Бог мой, ты разбила мне рот!

Он опять пошел на нее, с вытянутыми руками, рот — мокрое красное пятно. Его губы разорвались в двух местах. Из переднего зуба была выбита коронка. Она увидела, как он выплюнул ее. Какая-то часть ее существа, больная и стонущая, была вне этой сцены и хотела бы закрыть глаза. Но та, другая Беверли, чувствовала экзальтацию приговоренного к смертной казни заключенного, вырвавшегося на свободу по прихоти землетрясения. Той Беверли все это очень нравилось. Я хочу, чтобы ты это проглотил! Чтобы ты этим подавился!

Именно та Беверли раскачала ремень в последний раз — ремень, которым он сек ее по ягодицам, по ногам, по грудям. Ремень, который он испробовал на ней бессчетное число раз за последние четыре года. Количество ударов зависело от того, насколько ты провинилась. Том приходит домой и обед холодный? Два удара ремнем. Бев много работает в студии и забывает звонить домой? Три удара ремнем. О, посмотрите-ка — Бев получила еще один вызов в полицию за нарушение стоянки. Один удар ремнем — по груди. Он был добрым. Он редко бил до синяков. Она не испытывала сильной боли. Кроме боли унижения еще большую боль причиняло то, что она сознавала: что-то в ней жаждало этой боли. Жаждало унижения.