Владимир Контровский - Мы вращаем Землю! Остановившие Зло Страница 37

Солдаты словно очнулись от безумия. Они расходились, отводя глаза, а Дементьев подошел к упавшему немцу. Его передернуло – за считаные минуты пленного превратили в кровавое месиво, лишь отдаленно напоминавшее человека. Немец еще дышал, пузырьки воздуха прорывались сквозь кровяную лепешку, оставшуюся от его лица, но Павел видел, что несчастный уже не жилец на этом свете – в измолотом теле немца наверняка не осталось ни одной целой кости. Немного поколебавшись, Дементьев вытащил из кобуры пистолет и дважды выстрелил в большое и грузное тело пленного, прекращая его мучения.

«Какая это страшная штука – ненависть, вырвавшаяся на свободу, – подумал он, пряча оружие, – и как быстро опьяненный ею человек перестает быть человеком…» Павел понимал, что это тоже война, но на душе его было гадко – ведь он не смог предотвратить бессмысленное убийство безоружного пленника.

Вернувшись в свою походную машину, он прилег на топчан, закинул руки за голову и попытался заснуть. Не получилось – перед глазами стоял размазанный по земле пленный, и звучал в ушах его предсмертный хрип. Павел никогда и не думал считать, сколько немцев сгорело в танках, подожженных его снарядами, и скольких из них скосила шрапнель батарей его дивизиона, и не испытал к этим убитым ни малейшей жалости. Не жалел он и тех немцев, которых собирались повесить в селе Софийском – поделом, – но эта дикая расправа не шла у него из головы. «Не иначе как баба его бежать надоумила, – подумал Дементьев, – беги, мол, дролечка, я тебя под подолом спрячу». И тут он услышал музыку – где-то рядом играли на фортепьяно.

Выбравшись из машины, он огляделся. Музыка доносилась из большого красивого дома неподалеку от стоянки штабных машин дивизиона. Подойдя к этому изящному дому, не тронутому войной, и толкнув незапертую дверь, Павел оказался в большой комнате, к которой лучше всего подходило слово «гостиная». Там он увидел нескольких своих солдат, завороженно слушавших игру красивой польки в длинном платье, сидевшей за фортепьяно. Вряд ли кто-нибудь из батарейцев слышал эту музыку раньше, и тем более не знали они, кто ее автор, но чарующие звуки, резко контрастировавшие с тем, что творилось вокруг, брали за душу – прекрасная пианистка играла превосходно, и бойцы стояли и слушали.

Увидев капитана, артиллеристы смутились, помня о том, что случилось на огородах всего полчаса назад, и потихоньку потянулись к выходу. А полька встала, раскланялась и на украинском языке объяснила, что так она приветствует доблестных русских солдат. Откуда-то появились еще две польки постарше и, мило улыбаясь, предложили «пану офицеру» чай. За столом зашел разговор о тяготах войны, и Дементьев, хоть и понимал щебечущую речь полячек с пятого на десятое, догадался, что они знают об инциденте с бежавшим немецким солдатом и что их очень интересует судьба остальных пленных. И еще он понял, что польки волнуются за них не из общегуманных, а чисто из личных, амурных соображений. Их мужей разбросала война, никто не знал, живы они или нет, а паненки тем временем крутили любовь с завоевателями. «Неужели и у нас было то же самое? – подумал Павел, вспоминая Катю из Харькова и ее слова «не отдавайте нас снова немцам, пожалуйста». – Нет, не верю – не хочу верить!»

В Бучаче дивизион простоял недолго – война требовала свое. Артиллеристы меняли села и городки – наступление продолжалось.

В селе Герасимово, куда должны были подвезти горючее и боеприпасы, в дивизион пожаловал начальник артиллерии 19-й мехбригады майор Зотов, личность одиозная во всех отношениях, а попросту говоря – бездарь и хам. Офицеры за глаза называли его «ефрейтор Зотов», недоумевая, как уживается с ним военный интеллигент Липатенков.

Зотов появился в штабе в тот момент, когда Дементьев, никого не трогая, тихо-мирно сидел в своей машине и чистил трофейный «вальтер», подаренный ему ординарцем Васей Полеводиным. Пистолет был хорош, и рачьи глаза «ефрейтора» тут же это отметили.

– Слышь, капитан, – свысока буркнул начарт, оттопырив нижнюю губу, – подари-ка ты мне эту машинку – нравится она мне.

Павел почувствовал, как кровь бросилась ему в голову – так с ним происходило всегда, когда он сталкивался с беззастенчивым хамством, уверенным в своем праве унижать других и в своей безнаказанности.

– Не могу, товарищ майор, – ответил он, с трудом сдерживая себя. – Мне ее самому подарили, а подарки не передаривают.

Такого «ефрейтор» не ожидал. Зло сверкнув глазами, он пообещал, что припомнит строптивцу «неуважение к начальству», и удалился, громко хлопнув дверцей. Дементьев вскорости забыл об этом неприятном случае, однако у Зотова память оказалась лучше, в чем Павел убедился, когда в дивизион позвонил заместитель начальника штаба бригады капитан Самойлов (майора Коростелина, едва не угробившего минометный батальон Атлякова, комбриг Липатенков по сумме прегрешений убрал).

– Чем ты, Дементьев, досадил «ефрейтору Зотову»?

– А что такое?

– Да зашел он сегодня в штаб и потребовал списки награжденных на ваш дивизион. Тебя Власенко представил к ордену Отечественной войны, а «ефрейтор» нашел в папке твой наградной лист и с перекошенной мордой разорвал его. Вот потому я тебя и спрашиваю, чем ты ему насолил.

Павел вкратце изложил Самойлову историю с «вальтером», а после, в разговоре с Власенко, сказал комдиву:

– Василий Прокофьевич, ну почему так получается? Откуда берутся все эти бездари и хапуги, которых у нас в армии хоть пруд пруди? Зотов как чирей на заднице – и болит, и не сесть, – а сколько еще таких, как он? И сидят на должностях, и воруют, да еще покровителей в верхах имеют!

– Горяч ты, Паша, не в меру, – рассудительно заметил комдив. – Это у тебя по молодости – пройдет. А если не пройдет, трудно тебе придется – борцов за правду нигде не любят. Жизнь так уж устроена, что подлецы наверх пролезают, а честные и добросовестные сидят на своих местах, делают свое дело и не ждут, что их за это наградят.

– А неправильно она устроена, жизнь эта! – возразил Дементьев. – За что воевали в Гражданскую – разве не за хорошую жизнь? И разве не за нее мы сейчас воюем?

– Положим, мы с тобой сейчас воюем за то, чтобы землю нашу спасти. А за хорошую жизнь… Жизнь хорошая – она для каждого разная. Кому-то хватит дома да семьи, а кому-то подавай палаты каменные и власть, которую показать можно и покичиться ею. Сложная эта штука – жизнь.

Павел не стал продолжать философский разговор в боевых условиях – он чувствовал, что разговор этот подошел к скользкой грани. Власенко, конечно, мужик хороший, да только ушей вокруг многовато, и далеко не все эти уши доброжелательны.