Ирина Лазарева - Старое пианино Страница 38

И тут налетел этот проклятый коршун. Сева стал махать руками, пытался защищаться, коршун нападал с клекотом, который звучал странно, как птичий смех. Страшные когти и клюв терзали беспомощную жертву. Лицо Севы было в крови, он держался из последних сил, пытался защитить голову, глаза, наконец не выдержал, сорвался с карниза и с диким воплем полетел вниз. Коршун покружил над падающим, словно хотел проследить, как мозги несчастного брызнут на асфальт, затем снова плавно взмыл к балкону, на котором стояла потрясенная Зинаида.

Женщина попятилась вглубь комнаты, а подлая птица, усевшись на перила, нагадила на пол балкона, нагло подмигнула Зинаиде огненным глазом и лишь после этого исчезла окончательно.

Глава 11

Максим последние два дня плохо выглядел. Он осунулся, под глазами залегли тени. Работа с пианино давалась ему тяжело, ценой страшного нервного напряжения. Голоса из преисподней действовали как психическая атака. Чтобы ее выдержать, надо было обладать железными нервами и олимпийской выносливостью. Каждое утро начиналось с неизбывного кошмара — не было ему конца: композиция должна была охватить весь звукоряд, тогда как заставить каждую струну звучать в лад с другими порой казалось непосильной задачей. Случалось, Максимом овладевала паника, он терял веру в себя, ощущал бессилие и начинал сомневаться в своем таланте.

На стене висел портрет Чайковского. Максим попросил Веренского убрать портрет великого композитора с глаз долой: в минуты депрессии он лишь служил музыканту напоминанием о собственном ничтожестве.

Приступы самобичевания и рефлексии накатывали по-разному: он обвинял себя в том, что оказался несостоятельным, едва пришлось столкнуться с настоящими трудностями. Все, что он делал до сих пор, теперь казалось ему слишком простым. Не велика заслуга играть готовые произведения на идеально настроенных инструментах, или сочинять, когда клавиатура поет под твоими пальцами. Ты попробуй создать красоту из пепла, величие из отчаяния, надежду из последней стадии безумия.

Кабинет, в котором он трудился, с каждым днем приобретал все более зловещие признаки связи с потусторонним миром. Теперь уже нельзя было не только впускать дневной свет, но и включать электричество. Приходилось зажигать свечи, это хоть как-то спасало ситуацию. Плесень захлестнула стены и все предметы, бахромой свисала с потолка. В помещении постоянно было сыро, промозгло, пахло заброшенным погребом. Та же картина наблюдалась в двух примыкающих к кабинету комнатах и в коридоре. Линии всех предметов стали нечеткими, временами текли, ломались, тускнели и снова проявлялись, как зыбкий мираж.

Михалыч все еще воздерживался от присутствия в «экзекуторской комнате», зато Ярик потребовал, чтобы ему разрешили входить к Максиму с проверками. Несмотря ни на что, периоды упадка духа сменялись творческим озарением, и тогда молодой композитор забывал обо всем на свете, не чувствовал холода, усталости, не замечал течения времени, рези в глазах, боли в позвоночнике. Случалось, он доводил до полного истощения все свои волевые и физические возможности; Ярику приходилось утаскивать его силой, либо друг сам падал замертво ему на руки, когда становилось совсем невмоготу.

После таких сеансов Максима приходилось отогревать, растирать, отпаивать горячим чаем, приводить в чувство всеми доступными средствами. Измученный сочинитель засыпал на несколько часов, во сне бредил, Михалыч слушал и мрачнел все больше:

— Поражаюсь, как он держится до сих пор. Любой на его месте давно бы сломался. Я не ошибся с выбором, хоть это радует, но сможет ли он выдержать до конца?

— Михалыч, ты мне зубы не заговаривай, — показал кулак Ярик. — Парень совсем извелся. Я его таким тебе отдал?

— Нет, не таким. Сейчас он другой человек. Он стал мудрым и по-настоящему великим. Таким уже останется навсегда.

— Ох, ох! Сколько пафоса! Да он не сегодня-завтра концы отдаст.

— Это ничего не меняет. Но можешь не беспокоиться, умереть я ему не дам, иначе грош мне цена. Если уж он делает невозможное, то мне сам Бог велел! Да и не в моих правилах отступать! — Глаза у Михалыча вдруг грозно засверкали ослепительной голубизной, Ярик даже рот раскрыл от изумления.

— Ну ты даешь, старик, — сглотнул он. — Все не могу понять, кто ты такой. Чудной какой-то…

Ярослав рассказал Михалычу о происшествии в конюшне. Тот захотел осмотреть место. Как раз подошел Василий, и мужчины втроем направились к строению.

— Если там мертвяки лежат, то у нас будут проблемы с милицией, — тревожился Ярик. — Те серые громилы совершенно безбашенные, наверняка порвали бедняг на куски.

— Бедняги, как ты их называешь, намеревались нас всех перестрелять без малейших колебаний на этот счет. Неужели ты думаешь, что у них в мозгу происходили какие-то мыслительные процессы? Для них убийство — работа, дело техники, и обдумывают они дело только со стороны его исполнения.

— Я понимаю, что они выродки, но смерть их уж больно страшна.

— Смерть для любого человека страшна, особенно насильственная. Они такие же нелюди, как и серые, что их порвали. Не вижу разницы. Для меня они — из другого лагеря и достались тем, кого выбирали. Все по правилам.

В конюшне мертвых тел не обнаружилось. Незаметно было и следов борьбы. Резиновый шланг лежал свернутый на прежнем месте, даже пыль на нем была нетронута. На воротах не оказалось ни замков, ни щеколды или засова, причем скобы были выломаны давно, изъеденное временем дерево в местах слома искрошилось и почернело.

На балках под кровлей Василий засек какое-то движение. Он все еще надеялся отыскать таинственного коршуна, поэтому смотрел вверх, и на сей раз ему повезло. Черная птица прохаживалась по балке, посверкивая глазами, улетать пока не собиралась; поглядев сверху на вошедших, принялась чистить клювом перья с полным пренебрежением к присутствующим.

— Вот он, родной! — обрадовался Василий. — Я как чувствовал, что найду его здесь. Вы только посмотрите, какой великолепный экземпляр!

— Стоп! — перебил Михалыч. — Восторги отменяются. Птичка эта из свиты Себа, не вздумай к ней приближаться. Нет, до чего дошло, а? Средь бела дня шатаются здесь все, кому не лень. Один летает, где вздумается, другой свой кнут поганый распустил, черти шуруют в санузле…

— И воруют ценные головные уборы, — вставил Ярик.

— Говорю же, полный беспредел. А ну, пошел отсюда вон! — крикнул Михалыч птице. — И чтоб я больше тебя не видел! Попадешься на глаза, пеняй на себя!

Коршун забеспокоился, растопырил крылья, вытянул шею и зашипел на врага как склочный деревенский гусь.