Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 2 Страница 38

Кэт не двигается с места, стоит, обнимая Сесила и глядит на Рибку неотрывно, следит за опустевшим телом, оставшимся от бедной служанки. Душа Ребекки, как и душа безумного — не пора ли сказать «покойного»? — графа Солсбери вряд ли выдержала атаку демона. Всезнающая Абигаэль дает пиратке почувствовать, на что это похоже: как будто цепной книппель[97] в облаке раскаленного газа врезается в живое тело, не успевающее и содрогнуться перед смертью. Цепь охлестывает, рвет и ломает, прожигает насквозь, терзает уже мертвую плоть, точно адская гончая, а душа тает, искрашивается, словно изгрызенная кость.

Уильям Сесил — крепкий молодой мужчина. Его плоть выжила, вынесла многое и способна вынести еще больше. Вряд ли дочери колдуна повезло так же, как потомку рода Солсбери. Мурмур не щадит тех, кого седлает. Великий герцог ада и мертвого поднимет, и на скелете прокатится.

Воспоминание о смертном теле Сесила, о ранах на нем заставляет пиратку нервничать, будоражит подспудно тлеющий гнев. Гневаться на брухо — поздно, Китти дожевывает, дочавкивает за спиной Кэт, сыто взрыкивает над останками Сорсье. Гневаться на Рибку — тем более поздно. Нет больше хитрой, смешливой служаночки, есть демонское имаго, иссушенная, похрустывающая оболочка вокруг частицы адова огня. Аккуратным кошачьим движением — рыхлое, полноватое рибкино тело в жизни так не двигалось — Мурмур перетекает ближе, к самым ногам Саграды, преклоняет колени перед ними обоими, перед вторым князем ада и Священной Шлюхой.

Столь явная демонстрация покорности и смирения странным образом походит на издевку.

— Леди Кэ-эти-и… — тянет Ребекка не своим, сочным низким голосом, звук плывет под потолком, будто колокольная дрожь, гладит кожу едва заметными прикосновениями, — моя-а ле-еди, позвольте вам помочь…

У Кэт и вправду затекла спина, не в ее положении столько держать на весу привалившееся мужское тело, широкоплечее и мускулистое — когда только успел так раздаться, черт, еще недавно был дохляком, девицей Сесили. Но пиратка боится этих рук, которым еще утром доверялась бестрепетно и целиком, позволяла мыть себя и вертеть, словно куклу, шнуровать жесткий корсаж, натягивать чулки и панталоны, застегивать неудобные дамские ботинки. А сейчас страшно отдать размякшего Уильяма в протянутые ладони, знакомые до последней цыпки.

— Не бойся, — усмехается милорд и осторожно отстраняется. Ноги у него еще разъезжаются, но это уже не Сесил, а тот, кто может опереться локтем на голову Мурмур, будто на спинку кресла — и герцог ада не посмеет шелохнуться, чтобы сбросить хозяйскую руку. Граф Солсбери тяжело облокачивается на Ребекку и смотрит ей в лицо с нехорошей ухмылкой:

— Не отпустишь ведь, а?

— Не отпущу, — мотает головой Ребекка… Мурмур. — Расплатись, мой князь — и уйдешь. С нашей женщиной и зеркалом.

Зеркалом? Что за зеркало? При чем тут зеркало? — мысль мелькает и исчезает, словно верткий угорь в придонной мути. Не до подробностей сейчас, в опасной близости от демона-повелителя самого черного колдовства на земле и под землей.

— Значит, пройду тропами Самайна, — улыбается Велиар. — Проход на ту сторону вот-вот откроется.

Рибка кусает губы — сначала верхнюю, потом нижнюю — и кивает обреченно. А Сесил выдыхает, как выдыхают, наверное, гладиаторы перед выходом на арену с дикими зверями.

— Я с тобой, — вырывается у Кэт. Глупо. Беременная, беспомощная, слабая — зачем она милорду на неведомой «той стороне»? У нее и оружия-то нет. Если не считать оружием Китти, привычно стоящую за левым плечом, пахнущую кровью непобедимую Китти. Да, с таким арьергардом она, Кэт, пожалуй, и сгодится на что-нибудь.

— Сесил спрашивал тебя, зачем, — кивает ей Велиар. — Я тоже спрошу: зачем? Только не говори, что любишь — не поверю.

— Не люблю, — рубит сплеча Пута дель Дьябло — и лицо милорда искажает мгновенная судорога. — Но ты мне нужен. Не знаю, в какие игры вы, дьяволы, играете, но мое про́клятое дитя без отца не останется. Туда или обратно — вместе пойдем. Возьми меня с собой.

Сесил, а может, Велиар, кто их теперь разберет, привлекает Кэт к себе и с мужской, нерассуждающей силой впечатывает в твердые мышцы груди и бедер. Ну и пускай не любовь, пускай. Главное, она не останется одна-одинешенька на гнусной Тортуге, привязанная к уютному домику и ежеутренним пробуждениям в пустой постели, пахнущей пачулями — до скончания веков, пожизненно.

— Не бойся, — говорит князь ада и обнимает Саграду, будто черными крыльями укрывает.

Реальность вокруг истончается, истаивает, сквозь комнату в доме колдуна проступает скелет храма — тонкие ребра контрфорсов, проваленные своды, высокие окна, лишенные витражей, непристойно оголенные стены, груда камней на месте алтаря, оскверненный, выжженный неф. Самайн с его древней, несмываемой неприязнью к единобожию пляшет на руинах святилища свой дикий, бешеный танец, вороны гадят на головы святым, орут в приделах, насмехаются над беспомощным богом христиан. Мертвецы скалятся с полустертого фриза, играют со смертью в кости, в свои собственные кости. Языческие сказки оборачиваются своей темной изнаночной стороной, показывают себя добыче, забредшей в ловушку. И холодно, холодно здесь, как никогда не бывало холодно на теплом маленьком острове у самого экватора.

Зимний сон разлит в воздухе, липкий, сладкий, затягивающий. Лечь бы сейчас на ледяной каменный пол, смежить веки и замереть на месяцы, чтоб только надкушенная луна смотрела на тебя неделю за неделей взглядом неотрывным, обволакивающим, точно смола — пойманную мошку.

Страшно в царстве Самайна, где боги умирают, чтоб возродиться в Бельтейн.

— Сесил… Билли… — шепчет Кэт, — слышишь меня? Куда теперь?

— На пир Самайна, — глухо отвечает он. — Нас ждут, Кэти. Держись ближе ко мне и не смотри им в глаза. Мы выберемся.

Выберемся, мой милорд. Где наша не пропадала! — собирается хохотнуть пиратка, но смех, точно кусок матросского сухаря, попавший не в то горло, оборачивается мучительным, раздирающим кашлем. Все равно, пусть даже не получится смеяться и смотреть в глаза своим палачам — мы пройдем тебя насквозь, Самайн.

Ночь на День всех святых, ночь Самайна застала Катерину за четками. Конечно, она не молилась — с чего бы это? Ближе к богу, чем сейчас, она уже не станет. Райский морок, папский престол, то ли вершина, то ли бездна власти, ангел по правую руку, сатана по левую. И разумеется, вечность счастья, ожидающая папессу как награда за преодоление искушения.

Выбор между честью-властью-славой — с одной стороны и страстью-дурманом-свободой — с другой. Самый банальный и самый трудный выбор на свете. При любом раскладе платить придется унижением и одиночеством. Потому что ни верная паства, ни пылкий любовник не подставят плечо под бремя твоего личного стыда. И прихожане, и возлюбленный будут упиваться зрелищем твоей силы и славы, пока ты ложишься со стыдом в постель, перед сном припоминая все, за что себя ненавидишь, перебирая четки метанойи, привычно проходясь по незаживающим ранам. Они будут петь тебе осанну и говорить комплименты, когда ты проснешься со стыдом в обнимку, словно с наглым, балованным псом, забравшимся в хозяйскую постель. И когда прошлое с ревом пробьет брешь в твоей защите, встречать его придется в одиночку, помощь не придет — ни от того единственного, кто хочет тебя, ни от тех многих, кто тебя боготворит.