Марк Фрост - Шесть мессий Страница 39

— Кстати, прости меня за Пинкуса, — сказал Иннес. — За то, как я вел себя на борту! Боюсь, что вначале я совершенно попал под его влияние. Это полностью моя вина.

— Ничего страшного, — великодушно произнес Дойл, втайне весьма обрадованный этим признанием. — С кем не бывает.

— Понимаешь, он мне совсем голову заморочил, особенно этими девушками-танцовщицами. Правда, они и вправду такие милашки… Внимание, Артур, справа по борту опасность!

Иннес привлек его внимание к приближавшейся стайке матрон, взиравших на заезжую знаменитость с алчным восхищением хищниц, устремляющихся к добыче. Дойл, прикинувшись, будто не замечает этого наступления, обратился в бегство, в то время как Иннес двинулся в самую их гущу, дабы обеспечить отступающему арьергардное прикрытие.

Однако стремительная ретирада ни к чему хорошему не привела: избежав одной толпы поклонников, Дойл оказался зажатым другой под лестничным пролетом. Его окружали жизнерадостные, потные лица, светившиеся загаром и неестественным здоровьем, а Пепперман, как назло, куда-то запропастился. Ну надо же, а ведь до сих пор только что не водил за руку, повторяя имя каждого, с кем они сталкивались (кстати, почему бы не ввести у себя обычай носить вместо этих идиотских бутоньерок пуговицы с отпечатанными на них именами?), но его отмело в сторону под натиском какого-то безумного итальянского тенора. Дойл увидел, как косматая шевелюра майора колышется, то и дело выныривая на поверхность людского моря, и понял, что отбиваться от задиристого, клыкастого вожака этой хищной стаи ему придется самостоятельно. Как там, черт возьми, его зовут?

Рузвельт? Именно. «Теодор. Зовите меня Тедди». Выходец из семьи, принадлежащей к правящему классу: хотя считается, будто в стране свободы такового быть не должно, но даже последнему болвану и без очков видно, что это не так. Этот Тедди — примерно ровесник Дойла, коренастый и плотный, как эта жирная сигара у него во рту, в очках с толстыми линзами, украшающими квадратную физиономию. Только взгляд этих глаз исполнен такой воли, напора и бесстрашной энергии, что их обладатель в этом отношении переплюнул бы носорога.

Рузвельта представили как полномочного представителя того-то или сего-то, то ли парка коммерции, то ли чего-то еще. Американцы придумали для себя развлечения, награждая друг друга титулами, длинными и многословными, как железнодорожные составы, потрясающими нелепой пышностью, свидетельствующей о нехватке воображения. Вице-суперинтендант помощника комиссара службы надзора за безопасностью и здоровьем. Административный наблюдатель отделения стремян и подпруг департамента гужевого транспорта Управления общественных перевозок. Ничего похожего на поэтический лиризм английских должностных наименований: канцлер казначейства, министр внутренних дел, вице-король…

— Был в лекционном турне, — заявил Рузвельт, маниакально жуя свою сигару. — Бостон, Филадельфия, Атлантическое побережье. Нынче я не могу позволить себе отлучаться далеко и надолго. Два месяца тому назад умер мой младший брат. Алкоголь. Беспутство. Эпилепсия. Галлюцинации. Содержание в лечебнице. Пытался выброситься из окна. Семья в смятении. Ужасно. Вы не представляете себе, Артур, как все это тяжело!

«Зачем он рассказывает мне все это? И почему называет Артуром?»

— Весьма сочувствую, — произнес он вслух. А что тут еще скажешь?

— Премного благодарен. Что можно сделать, когда тот, кого ты так сильно любишь, не хочет жить? Ничего. Совершенно ничего. Приходится отпустить его.

Из-под очков Рузвельта выкатилась слеза, и он, ничуть этим не смутившись, утер ее.

— Но жизнь продолжается. Она для живых. Это борьба, состязание. Идти вперед, не сдаваться до последнего вздоха. Пока мы сами не упокоимся в земле.

Дойлу этот прямодушный манифест стойкости понравился: разве не это больше всего восхищало его в американцах? Прямота, искренность. Свобода в выражении сильных чувств. Никакой чопорной официальности, за которой его сдержанные соотечественники прячутся, словно полевые мыши в живой изгороди Сассекса.

Рузвельт вынул сигару изо рта и наклонился к Дойлу:

— Мое мнение по поводу излишеств, убивших моего брата, таково: оглядитесь по сторонам, в этом помещении вы увидите лишь богатство, изящество, утонченность. Но позвольте сказать вам, что повсюду на улицах этого города происходит открытая война; банды головорезов и хулиганов беспрепятственно хозяйничают во всех кварталах Нижнего Ист-Сайда, и город не в состоянии их укоротить. На примере Нью-Йорка можно отчетливо проследить два основных направления, по которым развивается человеческая раса. Один путь лежит через самосовершенствование и филантропию нравственно сильных людей, стремящихся увеличить свои познания и расширить кругозор: они ведут общество вперед. Второе достигается неосознанно теми, кто потерпел нравственное крушение через пьянство и разврат: две невидимые руки, выдергивающие сорняки в саду жизни. Я предвижу, что через три поколения породы пьяниц, распутников и преступников, скрещивающихся между собой, как это у них обычно бывает, вымрут или сойдут на нет… Почему? Да потому что излишества и преступления ослабляют их телесно, а зачастую и убивают раньше, нежели они успевают обзавестись потомством. Таким образом, прогнившая ветвь оказывается подрезанной, и со временем раса поднимается на более высокий уровень. У природы есть свои инструменты.

Он отступил назад, чтобы оценить воздействие своей теории. Дойл внимательно присмотрелся к нему и спросил:

— Вы собираетесь баллотироваться на какой-нибудь пост, мистер Рузвельт?

— Я был кандидатом на пост мэра этого великого города, и мы не исключаем, что повторим эту попытку, — ответил Рузвельт, и стоявшие позади него на ступеньках сторонники при этих словах приосанились. — А вы, Артур, не намереваетесь ли совершить поездку на Запад?

— Я не уверен, что маршрут моего турне уже не проработан во всех деталях, — ответил Дойл, несколько ошеломленный тем, с какой живостью произошла трансформация скорбящего брата в генетика-мальтузианца.

— Мой вам совет: плюньте на турне, посмотрите Запад. Суровый, опасный край, дикая, первозданная земля. Нечего и надеяться найти более подходящее место для того, чтобы задуматься о незначительности человека.

— И вы часто размышляете об этом? — осведомился Дойл.

— Там вы убедитесь в том, что человек отправился на Запад ради более высокой цели. Судьба повелела американцам осваивать новые рубежи, и это определило их характер на сотни грядущих лет.