Мария Галина - Медведки Страница 39

От страха и безнадежности у меня заломило виски.

Я вскочил и торопливо натянул треники. Надо, наверное, бежать отсюда, пока она не вернулась в компании деловитых равнодушных людей, которые разбираются в сношениях с малолетками гораздо лучше, чем я.

Я вышел в гостиную. Ее не было. Правда, на ручке дивана лежала готская юбка со смешной оборочкой и расшнурованный корсет — точно жесткий пустой кокон. Докерские ботинки стояли у порога, привалившись друг к другу, как уставшие любовники.

В ванной шумела вода.

Раз она подмылась, уже ничего не докажешь. Разве что успела сбегать на какое-то их освидетельствование с утра, когда я спал?

Я провел пальцем по подошве гриндеров — какие-то панцир-вагены, ей-богу. На гусеничном ходу.

Подошва была сухая. Грязь, которая засохла на ней, посерела и опадала сухой пылью.

Вряд ли она выскочила из дома растерзанная, босиком. Или все-таки выскочила? А сейчас отмывается в ванной?

Я потоптался у порога и пошел во двор отлить. Это, кажется, превращалось в традицию.

Взять ее за тонкую белую шею, сдавить руками. За круглую белую шею под черными волосами. И пускай она до последнего мига смотрит мне в глаза.

Я торопливо подтянул треники и оглянулся.

Мало мне изнасилования, теперь еще и убийство, чтобы уж наверняка?

Вода больше не шумела. Из кухни доносилось неразборчивое мурлыканье. Я осторожно выглянул.

Рогнеда в черном своем кружевном халатике, с волосами, обернутыми желтым пушистым полотенцем, пританцовывая, резала на доске.

Остро пахло свежими помидорами и укропом.

— Там йогурт есть, в холодильнике, — сказала она, не обернувшись. И как только они ухитряются чувствовать, когда им смотрят в спину. — Будешь?

— Ага. — Я наклонился и полез в холодильник, глаза мои оказались на уровне ее круглого зада, она ухитрялась так оттопыривать зад, что это было видно даже в свободном пеньюаре, или как там эта штука называется?

Я должен сделать ей предложение? Как честный человек?

Или это для нее обычное дело, все равно что чаю попить в компании лица противоположного пола?

Не то чтобы я хотел всю оставшуюся жизнь прожить с такой вот девицей, совершенно другого круга, других интересов, я даже не знаю, что она любит читать, может, она вообще ничего не читает, кроме рекламных проспектов? Они переговариваются на каком-то своем языке, чужие, непонятные посторонним коды, кто не наш, того в топку. Или пусть выпьет йаду. И вообще ктулху фтагн. Или Ктулху — это уже немодно?

Вообще какая-то, я не знаю, профурсетка, папа любит это слово, хотя я так и не удосужился спросить у него, что это значит, но явно, что не нашего круга. Может, учащаяся профтехучилища, колледжа, как они теперь говорят? Стилистка, мать ее. Да, кстати, насчет матери. У нее же родня. Она же дочка Сметанкина. Я переспал с дочкой Сметанкина. Ну и ну!

А ведь папа будет доволен. В смысле, мой папа. Она ведь по-своему красивая. Папа будет гордиться. Выдрючиваться перед ней. Объяснять, что это он крутой, а я — ничтожество. Ладно, пускай себе.

А уж как он обрадуется, если ему рассказать правду! Что она — дочка его любимого Сметанкина и мы все теперь — одна большая семья.

Если это правда, конечно.

Я уже понял, что от нее правды не дождешься. И от Сметанкина.

Я напомнил себе, что они хищники. Может, даже убийцы. Это просто часть плана. Я на ней женюсь, потом со мной что-то случается, и она совершенно законно наследует квартиру. Элементарно, Ватсон.

Я отодрал крышечку от йогурта, внутри он был бело-розовым, как платье невесты. Тьфу ты.

Она настрогала целую миску салата — вчерашний, получается, уже сожрали — и поджарила тосты. Может, и правда все к лучшему. Весь остаток моей короткой жизни я буду есть вкусную еду — она не то чтобы умела готовить, но, по крайней мере, не умела портить продукты, что да, то да. И тосты были чуть прижарены — именно так, как я люблю.

Если ты переспал с женщиной, то уж поесть при ней можно, верно?

Она деловито ковырялась ложкой в своей баночке с йогуртом. Мне был виден только белый пробор в черных волосах.

Запах кофе гулял по комнате, как развеваемый сквозняком пучок черных шелковых лент.

Я сказал:

— Я не знаю, ну… хочешь, поженимся?

Она обернулась. Она вроде как опять сменила облик: глаза у нее сегодня были немножко китайские, может, она плакала и веки припухли? Из-за меня плакала?

— Что? — спросила она удивленно.

— Ну, я подумал — почему бы не? Я же… мы же… были вместе.

Ну вот, я все-таки сделал ей предложение. Посторонней девице. О которой я вообще ничегошеньки не знаю, кроме того, что пирсинг у нее не только в ноздре. Очень полезное знание для семейной жизни.

Как ни странно, я испытал определенное облегчение.

Бледные злые губы задрожали, и я подумал, что она опять сейчас заплачет.

— Мы — что? — спросила она.

— Ну, были близки. Любовниками были, нет?

Тут я понял, что губы у нее дрожат от смеха.

— Тебе показалось. — Она посмотрела мне в глаза весело и нагло.

— То есть… как?

— Напился и задрых у меня на диване, я тебя с дивана на кровать перетащила, ты шел вроде как почти сам, но не соображал ничего. Вот и возбудился, пока меня лапал. Эротический сон, слышал о таком?

— Когда-то слышал, — сказал я устало, — очень давно.

Она была так уверена в себе, держалась с такой великолепной наглостью, что я засомневался. А вдруг и правда? Ну то есть вдруг неправда.

— У тебя пирсинг в интимном месте, — сказал я.

— Да-а? — весело удивилась она. — Ну, доктор, у вас и фантазии!

Значит, было, нет ли (я уверен, что было), жаловаться на грязного насильника она не собирается. И то хорошо. В то же время я ощутил невнятную, но острую тоску, разочарование. Не будет по утрам она в черном пеньюаре варить кофе. Не будет жарить тосты. Не для кого мне покупать на блохе тарелки, синие, с золотой эмалью, с цветами и птицами. Некого радовать.

Запах кофе щекотал ноздри. У нее, похоже, наконец получился хороший кофе.

Тосты пахли теплым поджаренным хлебом — именно так, как должны пахнуть тосты. Я намазал теплый четырехугольник маслом и повидлом, масло было бело-желтое, повидло — шафранное, есть ведь такое слово, шафранное. Или шафрановое?

Солнце плясало на немытом кухонном окне, плясали в солнечном свете красные и зеленые листья дикого винограда, тени от листьев были четкими, как на учебном рисунке.

В нижнем углу окна рисунок был чуть размыт — там между рамами поместилась тонкая паутина, отбрасывающая на стекло тонкую паутинную тень. Сколько дней я уже не занимаюсь обычной своей вечерней уборкой?