Геннадий Мурзин - Нереальное – реально. Нечто сродни мистике Страница 4

– А вот и нет! – радостно выкрикиваю я. – С первого апреля две тысячи седьмого года его оклад будет составлять двести тридцать тысяч рублей в месяц.

Старушка с сомнением качает головой.

– Чтобы Стессель получал больше, чем Буш, – не верю…

– А вы проверьте! Пойдите и спросите его самого.

Кто-то из толпы говорит:

– Если это правда, то…

– Правда! Правда! Правда! – задыхаясь, что меня начинают слушать, кричу я. – Облдума только что закон приняла. Всем бюджетникам зарплата повысится, – и ехидно добавляю. – Учителю на пятьсот рублей, а губернатору – на пятьдесят тысяч.

– Мда-а-а, – кто-то тянет вслух.

– Такова социальная справедливость, – торжественно заключаю я.

Мне хочется ликовать. Ведь удалось-таки раскрыть глаза одурманенной толпе. Но мне нечем дышать… Пот градом льется по мне.

…Просыпаюсь. Гляжу в окно: темно, значит, до рассвета еще далеко. В самом деле, вспотел, хотя все форточки – настежь. И понятно: батареи нагреты так, как не случается в лютые морозы. На улице же плюсовая температура. И не отключишь батареи. Я, выходит, за свой счет отапливаю атмосферу. Настолько богат?.. Нет, конечно: власть меня и всех других обязывает отапливать улицу. И ведь ничего с этим не поделать.

P.S. Кстати, о сне. Слышал, что сон со среды на четверг, – непременно в руку. Иду по одной из центральных улиц Екатеринбурга, по улице Куйбышева. Половина двенадцатого. Справа – длинный и высокий бетонный забор, за которым что-то строится (между прочим, давно), справа – проезжая часть улицы, по которой летят машины. Один спешащий на службу чиновник, проезжая на иномарке и на огромной скорости, обливает меня с головы до пят грязной снежной жижей. Обливает и уезжает. Что мне остается? Возвращаться в этаком виде домой и долго отмываться.

…И все – счастливы!

Странная история

Зазвонил у меня телефон. Подошел, снял трубку. Слышу: знакомый голос. Это – приятель.

– Знаешь, – спрашивает Радис Сибагатуллин2, – что на открытие волейбольного турнира приехал Ельцин? – я ответил отрицательно. – Ну, ты, брат, даешь: совсем впал в отшельничество.

Для порядка спросил:

– Где остановился?

– В «Атриум палас отеле», что на Куйбышева.

– Странно. Борис Николаевич прежде всегда останавливался в загородной гостевой резиденции.

Приятель рассмеялся.

– Это когда-то… А сейчас он – простой российский пенсионер, как мы с тобой.

Я фыркнул.

– Нашел кого и с кем сравнивать.

– А что такого? Мы – не люди, что ли?

– Люди, но не того полета, – ответил я. После секундной паузы спросил. – А тебя-то, с какой стати заинтересовал приезд Ельцина?

– Ну, как же! – пафосно воскликнул приятель. – Я же фанат российского волейбола. Это, во-первых. А, во-вторых, для журнала поручили сделать снимки.

– Ух, ты! – с долей сарказма откликнулся я. – Вон, как тебя заносит.

Сибагатуллин, не заметив сарказма, еще и похвастался:

– Допущен, только представь себе, и в личные покои именитого земляка.

– Позволят, думаешь, и там пощёлкать?

– Договорились. Есть пропуск, подписанный шефом протокола господином Шевченко.

– Надо же… Повезло… А не разыгрываешь?

– Нет. А кстати, – последовала секундная пауза, и Радис неожиданно предложил, – пойдем со мной.

– Как это? – растерянно спросил я.

– Очень просто.

– Кто меня пропустит? Охрана уже на входе в отель тормознет. Да и что я там буду делать?

Приятель расхохотался.

– Наконец-то признаешься в любви к Борису Николаевичу. Лично признаешься. Сам говорил, что у тебя есть, что сказать Ельцину.

– Да, есть, – подтвердил я.

– Ну, вот! Идем!

– Охотно бы, да…

– Проблем не будет, – Радис поспешил успокоить.

– Как это?

– Мой-то пропуск на двоих. Все в порядке, приятель.

– Если так, то…

В самом деле, нас пропустили, хотя уже на входе в отель долго-долго люди в штатском всматривались в мою фотографию в паспорте.

Нас провели на второй этаж, полностью отведенный под временную резиденцию первого Президента России. Идем по коридору, а вокруг тихо-тихо. Даже наших шагов не слышно: ковровое покрытие глушит.

Входим в одну из дверей. Смотрю, с кресла поднимается он. Улыбается и протягивает большую свою ладонь. Пожимает, и я чувствую его силу рукопожатия. Говорит, прежде поправив свой знаменитый чубчик:

– Приветствую представителей уральской журналистики. Проходите, присаживайтесь, – он указывает на другие кресла, окружающие низкий круглый столик. Он стоит до тех пор, пока мы не устроились в мягких креслах, чуть не утонув в них.

Смотрю на первого Президента. Странно, думаю я, но он совсем не изменился за прошедшие двадцать лет: все также бодр, могуч и доброжелателен. А говорят, думаю я, часто болеет: не похоже, совсем-совсем не похоже. Констатирую: крепок уральский корень.

Из двери, что справа от меня, показалась жена. Легким поклоном поприветствовав нас, спросила:

– Кофе или что-нибудь посущественнее?

– Не стоит беспокоиться, – ответил я. В отличие от Бориса Николаевича, его жену, вижу вблизи впервые.

Радис поддержал меня.

– Да-да: мы – на работе. Спасибо.

Борис Николаевич шутливо сдвинул брови.

– Что вы за журналисты, если от «существенного» отказываетесь? Не узнаю, нет, не узнаю. Мельчает уральский народ, вырождается. Вон, москвичи: не успеешь предложить, а они уже губы облизывают.

Я попробовал оправдаться. Ельцин успокоил.

– Да пошутил я, мужики. А вот кофе, – он повернулся к жене, стоявшей за его правым плечом, – принеси, пожалуйста, – жена вышла, а Борис Николаевич, обращаясь уже к нам, сказал. Знаете, какой она кофе со сливками готовит?

– Неужели сама? – вырвалось из меня.

– Ну, конечно: слуг у нас нет. К тому же я обожаю все, что сделано ее руками.

Жена президента принесла крошечные чашечки с дымящимся ароматным кофе, поставила перед нами и вновь вышла.

Сибагатуллин встал и стал готовиться к съемке. Я остался сидеть. Мы болтаем о каких-то пустяках. Радис, проверяя аппаратуру, сказал в своей привычной манере.

– Не мели, друг. Лучше скажи, какой ты фанат…

Я смутился. И стал что-то мямлить. Ну, насчет того, что фанаты бывают у артистов, а тут… Вижу, Борис Николаевич пристально разглядывает меня.

– А мы, кажется, встречались, – говорит он. Я утвердительно киваю. – Где? Когда?

Меня опережает приятель.

– Не раз встречались и вы, Борис Николаевич, во многом повлияли на его судьбу.

– Ну, да: знакомое лицо, – соглашается Ельцин.

– Ну и память у вас, – выдавливаю из себя.

– Не жалуюсь, – отвечает Ельцин и улыбается.

Сбивчиво объясняю обстоятельства знакомства и то, каким образом Борис Николаевич поучаствовал в моей судьбе. И тут понимаю, что мой монолог никто не слышит. Оказывается, произношу монолог лишь мысленно, не вслух. От того еще больше смущаюсь…

…Я – в коридоре, узком и длинном. Один. На полу нет никакого коврового покрытия. А стены покрашены в ядовито-зеленый цвет. Озираюсь. Не могу ничего понять, где я и что здесь делаю? Пытаюсь найти дверь президентского номера, где только что был и сидел рядом, а приятель снимал. Открываю одну скрипящую дверь за другой. Но вижу везде одно и то же: ряды кроватей и людей в полосатых пижамах. Все хихикают и показывают на меня пальцами. Озаряет: я – в психушке и меня окружает больной российский народ. Мимо проходит детина. Догадываюсь: санитар. Он останавливается рядом, хлопает по плечу и дико ржет в лицо.

– Что, доигрался, голубчик?

– Что я здесь делаю? – отвечаю вопросом на вопрос.

– То, что и другие, – небрежно бросает санитар и продолжает ржать.

– Но я не больной, – решительно начинаю возражать.

– Все наши пациенты так говорят… А у тебя, голубчик, самое распространенное: мания величия.

– Не замечал, – парирую в ответ.

– А зачем поперся к Ельцину, а? Что ты у него забыл? Кто ты и кто он?

– Но… Я хотел поблагодарить… И сказать, что я его поклонник, почитатель… Был и остаюсь. Что тут плохого?

– Плохого? – переспросил санитар. И ответил. – Ничего. Полечим и избавим тебя от навязчивой идеи.

– Я – не нуждаюсь в лечении.

– Ну, голубчик, чекистам – виднее.

– А причем тут чекисты?

– А ты не знаешь?

Я отрицательно мотнул головой.

– Не знаю.

– Ты – пациент спецпсихушки.

– То есть?

– Тебя опекают чекисты. А из их лап вырваться не так-то просто.

– Я ничего не сделал. Ни в чем не виноват.

– Да? Чекисты просто так к себе не водворяют. Набедокурил, голубчик, набедокурил.

– Ну, что вы, сударь, мелете?! – выкрикиваю я. – Сейчас, вот, возьму и уйду. Плевать хотел на чекистов.

– Ну-ну, – санитар, хмыкнув, скрылся за одной из многочисленных дверей.