Иеремия Готтхельф - Черный паук Страница 4

У крестной на душе было так, словно с ее сердца не просто свалился обломок эмментальской горы, а солнце, луна и все звезды и словно ее из раскаленной печи посадили в прохладную ванну; и все же в течение всей проповеди у нее еще дрожали руки и ноги. Пастор читал проповедь — по-настоящему проникновенно и красиво — о том, что жизнь человека должна быть не чем иным, как многотрудной дорогой; но подлинного благоговения крестная не испытала, и, когда возвращалась, она уже позабыла проповедь и не могла дождаться момента, когда ей можно будет рассказать о своих тайных страхах и о том, почему она была так бледна. Все долго смеялись над ней и шутили по поводу «любопытства» и связанных с этим женских страхах, которые, тем не менее, передавались из поколения в поколение, несмотря на полную их беспочвенность.

Общее внимание вскоре привлекли поля отменного овса с вкраплениями льна, буйно произраставшие на лугах и пашнях, и волнение улеглось. Незачем уже было спешить, можно было позволить себе останавливаться почаще. Тепло стоявшего высоко в небе майского солнца всех разморило, и, когда вернулись домой, никто не стал заставлять себя упрашивать выпить стакан холодного вина. Затем, пока на кухне совершались лихорадочные приготовления и громко трещали поленья в очаге, все расселись перед домом. Повитуха пылала, как огонь. Еще до одиннадцати часов позвали к столу, но сначала только прислугу, и щедро ее накормили, радуясь тому, что хотя бы от них, то есть от работников, уже избавились.

Разговор сидящих перед домом нельзя было назвать оживленным, однако он и не прекращался совсем. До еды мысли желудка мешают мыслям души, хоть в этом и не отдают себе отчета многие люди и скрывают свое внутреннее состояние за неторопливыми речами о вещах безразличных. Уже было за полдень, когда появилась повитуха с горящим лицом, все еще в белом переднике, и передала долгожданную весть о том, что можно идти есть. Но большинство из приглашенных еще отсутствовало, и посланные за ними гонцы, как слуги в Евангелии, подробно сообщили им обо всем. Прийти хотели все, но только не к назначенному времени: один был занят с рабочими, другой сам ожидал гостей, третьему еще куда-то было нужно — все говорили, что не стоит их дожидаться, лучше садиться за стол. Вскоре решили последовать этому совету: если каждого ждать, — дело затянется до поздней ночи. Правда, повитуха все же пробурчала, что нет ничего более глупого, чем это ожидание, поскольку в душе каждый хотел бы быть здесь, и чем скорее, тем лучше, но никто не хочет себя выдать. Поэтому приходится постоянно разогревать пищу и неизвестно до какого времени.

Но, даже последовав совету относительно отсутствующих, все равно не могли разобраться с присутствующими: хлопот был полон рот с их приглашением в комнату и с рассаживанием, так как никто не хотел быть первым то в одном, то в другом. И когда все, наконец, сели к столу, был подан суп, замечательный мясной суп, приправленный специями и подкрашенный шафраном, такой густой, что ложка стояла в бульоне, да к тому же с прекрасным белым хлебом, нарезанным бабушкой. Тут все обнажили головы и сложили руки в молитве, и долго молился каждый про себя Подателю всех благ. Лишь затем неторопливо брали оловянные ложки, вытирали их о тонкую красивую скатерть и приступали к супу. Отовсюду доносились пожелания: «Был бы каждый день такой суп, тогда и желать бы было нечего!»

Когда суп был съеден, снова вытерли ложки о скатерть, и каждый отрезал кусок от поданной на стол халы, наблюдая за тем, как вносились закуски к шафранному бульону: закуски из мозгов, из баранины, из печенки. Когда и с этим постепенно расправились, была подана выложенная в миски высокими горками говядина, свежая и вяленая — на любой вкус; были и сухие бобы и каннебирны,[3] а к ним — большие куски корейки и великолепная вырезка из трехсоткилограммовой свиньи, бело-розовая и удивительно сочная. Все это чередовалось очень неспешно, и, когда приходил новый гость, для него все повторялось заново, начиная с супа, и никому не было отказано в каком-либо блюде. Все это время муж роженицы, Бенц, исправно наливал из белой бутыли, которая вмещала целую меру и была богато украшена гербами и изречениями. Там, куда не дотягивались его руки, назначал он кравчего и настойчиво уговаривал выпить, частенько приговаривая: «Пейте, не жалейте вина, на то оно и существует, чтоб его пили!» И когда повитуха вносила очередное блюдо, он тянулся к ней со своим стаканом, да и остальные поступали так же, так что если бы она все это аккуратно выпивала, то вскоре вряд ли смогла бы вернуться на кухню.

Над молодым крестным отцом подшучивали, что он плохо уговаривает пить юную крестную: если он не разберется получше в вопросе, что вредно и что полезно для здоровья, он никогда не женится.

— О, Ханс Ули ни за кем бегать не станет, — сказала, наконец, крестная. — У холостых парней сегодня в голове все, что угодно, только не женитьба, а некоторые вообще не хотят жениться.

— Э! — сказал Ханс Ули. — Мне всегда казалось, что из таких ветрогонок, как сегодняшние девушки, выходят слишком дорогие жены; многие считают, что настоящей женщине не нужно ничего, кроме косыночки из синего шелка на голову, перчаток летом и вышитых туфелек зимой. Если у кого-то пропадет корова из хлева, то это, конечно, неприятность, но еще не все потеряно; а если имеешь жену, которая тебя лишит и дома, и имущества, то как бы там ни было, ее не выгоняют на улицу. Поэтому полезнее думать не о женитьбе, а о кое-каких других вещах, и пусть девушки остаются девушками.

— Да, да, ты прав, — сказал старый кум, неказистый, низкорослый человечишко в коротковатой одежде, которого, однако, очень уважали и называли «кузен», потому что, не имея детей, он зато имел хутор и сто тысяч швейцарских франков от аренды. — Да, ты прав, — повторил он, — с бабьем иначе и не бывает. Я не хочу этим сказать, что настоящие хозяйки вообще не встречаются, но слишком уж это редкая порода. У них в голове вечно одни глупости и причуды, наряжаются они, как павлины, жеманничают, как аисты, а если какой-нибудь приходится полдня поработать, то три дня потом у нее болит голова и четыре дня она лежит в постели, прежде чем придет в себя. Когда я еще ухаживал за своей старухой, все было по-другому, и можно было не бояться, что вместо настоящей матери приведешь в дом домашнего шута или домашнего дьявола.

— Хе-хе, кум Ули, — сказала крестная, которая уже давно была не прочь поговорить, однако ей никак не удавалось вставить словечко, — можно подумать, что только в твои времена встречались настоящие крестьянские дочери. Ты их просто не знаешь и больше не обращаешь внимания на хороших девушек, как и все пожилые люди. Однако их не меньше, чем в то время, когда твоя старуха была молодой. Я не хочу хвастаться, но мой отец уже не раз говорил мне, что если я и дальше буду так стараться, то стану справляться не хуже покойной матери, а она была женщиной известной. Таких откормленных свиней, как в этом году, мой отец никогда не возил на рынок. Мясник иногда говорил ему, что хотел бы посмотреть на девушку, которая таких откармливает. А на сегодняшних парней нельзя не пожаловаться: курить табак, сидеть в харчевне, носить белые шляпы набекрень и по-дурацки пялиться на всех, волочиться за каждой уличной девкой и сводницей — это они могут, но когда кому-нибудь из них приходится подоить корову или поле вспахать, то тут он весь и вышел, и если ему случится держать в руках топор, то он обращается с ним, как барин или стряпчий. Я уже много раз говорила открыто, что не хочу никакого мужа, а если и выйду замуж, то я уж знаю, как вести себя с ним. Поэтому если кто-то и выдает себя за настоящего крестьянина, то это еще не значит, что он станет хорошим мужем.