Говард Лавкрафт - Эксгумация Страница 4

В спальне старика стояла кромешная тьма, поскольку окна ее выходили на северную, не освещенную луной сторону здания. Однако он, вероятно, разглядел мой силуэт в дверном проеме и хрипло завопил, я же прямо с порога метнул подсвечник в направлении этого вопля. Звук удара был мягкий, но крик не прекратился. Дальнейшие события смешались в моей памяти; помню только, что мы с ним сцепились, я достал его горло и начал капля за каплей выдавливать из него жизнь — в тот безумный момент я не сознавал свою реальную силу. Он успел прохрипеть несколько маловразумительных фраз и просьб о пощаде, прежде чем уйти в небытие вслед за Эндрюсом.

Я выбрался из темной спальни в коридор, ощупью нашел дверь на лестницу и кое-как спустился на первый этаж. Лампы не горели, и мне приходилось ориентироваться при слабом свете луны, проникавшем через узкие окна холла. Рывками передвигая ноги по сырым каменным плитам и пошатываясь от изнеможения, я потратил уйму времени на то, чтобы добраться до парадной двери.

Под сводами древнего холла, некогда столь знакомого и приветливого, ныне таились мрачные тени и смутные воспоминания, столь откровенно чуждые и враждебные, что я перешагнул порог и торопливо проковылял вниз по стертым ступеням крыльца в безумной панике, вызванной чем-то большим, нежели просто страх. На несколько мгновений я задержался в тени огромного каменного здания, глядя на освещенную луной дорогу, которая вела к дому моих предков всего в четверти мили отсюда. Но сейчас этот путь представлялся мне неимоверно длинным, и я не был уверен, что смогу его преодолеть.

Наконец, подобрав с земли какой-то сухой сук и используя его в качестве трости, я двинулся по извилистой дороге вниз с холма. Впереди — казалось, рукой подать — маячил в лунном свете старинный особняк, в котором жили и умирали многие поколения моих предков. Его башенки призрачно вздымались в мерцающем сиянии, а его черная тень на склоне холма слегка колыхалась, словно отбрасываемая неким эфемерным сказочным замком. То было наше родовое гнездо, покинутое мною много лет назад, когда я переселился к этому фанатику Эндрюсу. В ту роковую ночь мой родной дом был пуст и, надеюсь, останется таковым навеки.

Я не помню, как преодолел вторую половину пути, но в конце концов я достиг семейного кладбища, где рассчитывал найти забвение среди крошащихся, замшелых надгробий. Вблизи освещенного луной погоста ко мне странным образом начало возвращаться старое знакомое чувство, словно я обретал нечто, утраченное за период моего ненормального существования. Когда я подошел к собственной могиле, это чувство стало более отчетливым, но одновременно с новой силой нахлынуло и жуткое ощущение чужеродности, преследовавшее меня все последнее время. Я понимал, что конец близок, и радовался этому, не пытаясь разобраться в своих эмоциях, пока — недолгое время спустя — мне не открылся истинный ужас моего положения.

Могилу свою я нашел интуитивно и опознал по недавно уложенным пластам дерна, щели меж которыми еще не заросли травой. В лихорадочной спешке я удалил дерн и принялся разгребать сырую могильную землю. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем мои пальцы наткнулись на крышку гроба, но помню, что к тому моменту с меня градом лил пот, а кончики пальцев превратились кровоточащие обрубки.

Наконец я отбросил последнюю пригоршню земли и трясущимися руками попытался поднять тяжелую крышку. Она подалась, но тут мне в ноздри ударило такое зловоние, что я бросил крышку и в ужасе отшатнулся. Неужели какой-то идиот по ошибке поставил мое надгробие на чужой могиле и я откопал непонятно чье тело? Ибо этот трупный запах определенно указывал на то, что могила не пуста. Мучимый сомнениями, я выкарабкался из ямы и еще раз взглянул на надгробный камень — там значилось мое имя. Это была несомненно моя могила… но тогда какого растяпу-могильщика угораздило поместить в нее чужой труп?

И тут чудовищная догадка начала формироваться в моем мозгу. Зловоние, каким бы мерзким оно ни было, показалось мне странным образом ужасающе знакомым.… Но в таком деле я не мог доверять одним лишь смутным ощущениям. С проклятием на устах я развернулся, снова спрыгнул в могилу, зажег спичку и при ее свете откинул вбок крышку гроба. Почти сразу же огонек погас, словно затушенный чьей-то незримой рукой, а еще через миг я, обезумев от ужаса и отвращения, с воплем рванулся прочь из проклятой ямы…

Я пришел в сознание, лежа перед дверью нашего родового особняка, куда я, судя по всему, добрался ползком после кошмарной сцены на кладбище. Заметив, что рассвет уже близок, я кое-как поднялся на ноги, толкнул тяжелую дверь и очутился внутри дома, уже более десяти лет не слышавшего звука человеческих шагов. Тело мое бил сильнейший озноб, ноги подкашивались, но я шаг за шагом продвигался по пыльным сумрачным комнатам, пока не достиг своего кабинета, покинутого много лет назад.

Когда взойдет солнце, я отправлюсь к старому колодцу под огромной ивой, что неподалеку от кладбища, и низвергну в его глубины мое уродливое существо. Никто не должен видеть эту богопротивную тварь, прожившую на свете дольше, чем ей следовало. Не знаю, что скажут люди, обнаружив мою разрытую могилу, но меня это мало тревожит, коль скоро я со смертью обрету забвение и избавлюсь от всего, что видел в том ужасном месте среди крошащихся, замшелых надгробий.

Теперь я знаю, что скрывал от меня Эндрюс и что означало то дьявольское, злорадное торжество в его взоре после моей мнимой смерти и эксгумации. Он с самого начала видел во мне лишь подопытный материал — вершину всех его невероятных экспериментов, шедевр его хирургической магии, образчик омерзительного искусства, доступного только ему одному. Вряд ли я узнаю, где именно Эндрюс приобрел то другое, соединенное со мной, когда я беспомощно лежал в его доме, — должно быть, он привез это с Гаити вместе с проклятым снадобьем. Неудивительно, что мне казались чужеродными эти длинные волосатые руки и слишком короткие кривые ноги — в подобном сочетании они чужды самой природе и человеческому рассудку. Мне мучительна даже мысль о том, что недолгие последние минуты своей жизни я обречен провести вместе с этим.

Сейчас мне остается лишь мечтать о том, что было мной утрачено; о том, чем всякий человек милостью Божьей должен обладать вплоть до своей смерти, о том, что я увидел в тот жуткий миг на старом кладбище, когда поднял крышку гроба, — о моем собственном, уже осевшем и разложившемся, безголовом теле.

Примечания

1