Вольфганг Хольбайн - Колдун из Салема Страница 4

Добрая тетушка Мод! Она могла бы считаться самой замечательной женщиной из всех когда-либо живших на Земле, но она ничего не смыслила в людях. Быть может, она попросту не хотела верить в то, что мир злой.

А этот мир действительно оказался злым, и мне понадобилась лишь пара дней, чтобы убедиться в этом. Семь долларов были вскоре израсходованы. Для сельского парня вроде меня работы в городе практически не было, и мне не оставалось ничего другого, как начать воровать и примкнуть к одной из банд подростков, чьей территорией были портовые районы города. Я спал на набережных, перебивался случайными заработками или же воровал, если не удавалось найти работу. Сейчас, заглядывая в прошлое из сегодняшнего дня, я не могу понять, как же мне удалось выжить и как мне посчастливилось в течение всех восьми лет моей сомнительной карьеры остаться в стороне от тяжких преступлений? Как получалось, что, когда мои сотоварищи совершали какую-нибудь крупную кражу со взломом, а то и убийство (такое тоже бывало), я не принимал в этом участия?

Но, несмотря на удачливость, рано или поздно я все равно угодил бы в тюрьму или на виселицу — если бы не встретился с Рандольфом Монтегю.

Рандольф Монтегю, колдун. Лишь позднее я узнал, что его так называют. Когда я впервые встретил его, он стоял ко мне спиной, небрежно опершись о столб газового фонаря, что никак не соответствовало его элегантному костюму и изысканной внешности. А я лежал в двух шагах позади него в грязи мусоросборника и размышлял, как бы мне его без риска оглушить, чтобы затем опустошить его портмоне. Я с удивлением задавал себе вопрос, что мог этот человек делать в пользующемся дурной репутацией районе, причем уже за полночь, да к тому же один и, очевидно, без оружия. Конечно, встречались мужчины, которых жажда приключений заставляла с наступлением темноты идти в порт, игнорируя все добрые советы. Им это нужно было для того, чтобы затем во время какой-нибудь вечеринки похвастаться своей храбростью. Ну, завтра утром этот франт будет неприятно удивлен, проснувшись с гудящей головой и обнаружив пустое портмоне.

Я осторожно приподнялся за своим укрытием, осмотрел на всякий случай улицу и ухватил покрепче мешочек с песком, которым я намеревался шандарахнуть незнакомца по голове. Он не шевелился, покуривая сигару, как будто ему было бы все равно, даже если бы небеса разверзлись над его головой (нечто подобное вскоре и должно было произойти). Я сидел неподвижно и выжидал. У меня было достаточно времени: патруль мог появиться здесь лишь часа через два, а больше никто, находящийся в здравом уме, не отважился бы сунуться сюда так поздно. Я наблюдал за ним почти четверть часа, и за это время он ни разу не сменил позу. Наконец он выбросил окурок, достал из тонкого серебряного портсигара, который он носил в жилетке, еще одну сигару (я все с точностью запоминал и мысленно вносил пункт за пунктом в перечень товаров, которые уже планировал отнести завтра утром перекупщикам) и чиркнул спичкой.

Именно в этот момент я выпрыгнул из укрытия.

Я толком так и не понял, что именно он сделал. Расстояние между ним и мной не составляло и двух полных шагов, и я абсолютно уверен, что не раздалось ни единого звука. Если проживешь восемь лет в трущобах Нью-Йорка, то научишься двигаться тихо, словно кошка. Но следующее, что я помню — это то, что я лежу на спине, жадно хватаю ртом воздух и смотрю на лезвие шпаги, которое Монтегю приставил к моему горлу. При этом он улыбался и пускал дым из сигары, как будто ничего не произошло.

Он мог бы тогда посадить меня в тюрьму. Суды в Штатах чертовски придирчивы. Наполненный песком чулок, вроде того, что был у меня, предназначался явно не для добрых дел, а судье, которого во время заседания донимает зубная боль, а дома — ворчливая жена, этот чулок показался бы смертоносным оружием. Поэтому мое нападение тянуло, в лучшем случае, лет на пять (а в худшем — на двадцать пять), если бы только Монтегю сдал меня полиции. Он также мог бы прикончить меня на месте, и никто бы потом не задал ни одного вопроса по этому поводу.

Но он не сделал ни того, ни другого. Наоборот, он убрал свою шпагу, помог мне встать на ноги и… предложил мне с самой что ни на есть дружелюбной улыбкой сигару.

— Вы довольно долго выжидали, прежде чем в конце концов принять решение, юноша, — сказал он.

Это были первые слова, которые он мне сказал, и я их никогда не забуду. Он знал, что я выслеживаю его, но за все это время не предпринял ни малейшей попытки помешать мне. Я отказался от сигары, которую он мне предложил, не столько потому, что я не любил сигары, сколько потому, что я был слишком ошеломлен, чтобы что-то соображать. Монтегю, по-прежнему ухмыляясь, спросил почти издевательски вежливым тоном, не могу ли я проследовать за ним к его машине.

Он привез меня в ресторан — в одно из тех изысканных дорогих заведений, где снуют полдюжины официантов в накрахмаленных рубашках, а бокал вина стоит столько, сколько наш брат зарабатывает за неделю, — и мы начали разговаривать. Вначале я слушал его, но постепенно он разговорил меня, и я рассказал о себе: о моей юности, о местечке, где я вырос, о тетушке Мод, о моей жизни здесь, в Нью-Йорке, — в общем, обо всем. Я думал тогда, что язык мне развязало шампанское — непривычный для меня напиток, но сегодня я уверен, что все дело заключалось в самом Монтегю. Я не знаю, каким образом, но он как-то незаметно заставил меня рассказать о себе больше, чем я когда-либо рассказывал кому-либо другому. Мы проговорили всю ночь, и когда, наконец, старший официант вежливо выпроводил нас, уже всходило солнце.

На прощание Монтегю подарил мне свой серебряный портсигар и пятьдесят долларов.

Я никому не рассказал об этой истории, тем более, что все равно никто бы и не поверил, а спустя несколько недель я уже начал забывать об этом удивительном человеке.

Однако через четыре с половиной месяца он разыскал меня.

Монтегю изменился. Прядь белоснежных седых волос над его правым глазом стала шире, а в его взгляде появилось выражение смертельного страха, какое бывает у людей, загнанных в тупик. Мне было знакомо это выражение, хорошо знакомо. Монтегю выглядел на несколько лет старше, чем в ту ночь, когда я впервые увидел его.

То, чего он от меня хотел, было для меня одновременно и обычным, и невероятным: ему был нужен я. Он сказал, что хочет покинуть Америку и податься в Англию, и просил меня сопровождать его, формально в качестве секретаря, в действительности же в роли мальчика «куда пошлют»: прислужника, повара, кучера и телохранителя. Последнее в его предложении меня почти не удивило. Мне довольно часто в жизни приходилось видеть то выражение, которое тогда застыло в его глазах, и я хорошо понимал, что происходило в душе Рандольфа Монтегю. Он чего-то боялся. Панически боялся.