Грэхэм Мастертон - Пария Страница 4

Это не могли быть буквы. Чайник наверняка был грязным, и на жирных местах пар конденсироваться не мог. Я не из тех, кто верит в вертящиеся столики, самопишущие блюдца и контакты с иным миром. Я не верил в духов и прочий оккультный вздор: психокинез, передвигание пепельниц силой воли и так далее. Я не имел ничего против людей, которые верят в такое, но сам не верил. Вообще. Мне никогда не было присуще бездумное отрицание сразу всех сверхъестественных явлений; может, другие и сталкивались иногда с чем-то таким, но я нет. И от всей души молился, чтобы со мной такого не случилось.

Прежде всего я не хотел допускать мысли, что мой дом может быть одержим, особенно духом кого-то, кого я знал. Особенно, храни меня Бог, духом Джейн.

Я сидел в гостиной, не смыкая глаз, потрясенный, глубоко несчастный, пока часы в коридоре не пробили пять. Наконец суровый североатлантический рассвет заглянул в окна и выкрасил все в серый цвет. Ветер стих, дул только холодный бриз. Я вышел через задние двери и прошествовал босиком по траве, покрытой росой, одетый только в халат и старую куртку на меху. Я остановился у садовых качелей.

Видимо, был отлив, поскольку далеко над проливом Грейнитхед чайки начали охоту за моллюсками. Их крики напоминали голоса детей. На северо-западе я видел все еще мигающий маяк на острове Винтер. Холодное, фотографическое утро. Картина мертвого мира.

Качелям было уже лет семьдесят или восемьдесят. С виду они напоминали кресло с широкой резной спинкой. На спинке кто-то вырезал солнце, знак Митры и слова: „Все постоянно, кроме Солнца“, которые, как открыла Джейн, были цитатой из Байрона. Цепи крепились к чему-то вроде перекладины, теперь уже почти невидимой, поскольку тот, кто годы назад сделал качели, посадил рядом с ними яблоньку, и со временем сучковатые ветки старого дерева полностью скрыли из вида верх качелей. Летом же, когда кто-то качался на качелях, цветы яблони осыпали его, как снег.

Качели (рассказывала Джейн, качаясь и напевая) были игрушкой шутов и жонглеров, средневековым безумием, напоминающим экстатические танцы дервишей. Ей приходили в голову жонглеры, фокусники, маскарад и свиные пузыри на посохах; она твердила, что раньше таким образом вызывали дьяволов и упырей. Помню, как я смеялся над ней тогда; а в то утро, одиноко стоя в саду, поймал себя на мысли, что мои глаза невольно движутся вдоль невидимой дуги, которую когда-то описывали качели вместе с сидящей на них Джейн. Теперь качели висели неподвижно, покрытые росой, и их не могли привести в движение ни утренний бриз, ни мои воспоминания.

Я сунул руки в карманы куртки. Похоже, шел очередной светлый свежий атлантический день, дьявольски холодный, но тихий.

Я легко толкнул качели, цепи звякнули, но даже когда я толкнул их еще раз, сильней, я не мог извлечь из цепей такие же звуки, как те, которые слышал ночью. Мне пришлось бы сесть на качели, ухватиться покрепче и качаться изо всех сил, почти касаясь ногами нижних ветвей яблони, чтобы воспроизвести то выразительное „скрип-скрип“.

Я медленно прошел через весь сад и посмотрел на круто спускающуюся вниз Аллею Квакеров, ведущую к деревне Грейнитхед. В рыбачьей деревне уже дымили две или три трубы. Дым улетал на запад, в направлении Салема, очертания которого были отчетливо видны на фоне неба с другой стороны залива.

Я вернулся домой, выискивая по пути примятую траву, следы ног, какое-то доказательство того, что ночью кто-то побывал в моем саду. Но ничего не нашел. Я вошел в кухню, оставив двери открытыми, приготовил себе очередную чашку чая и съел три кокосовых пирожных. Я чувствовал себя без вины виноватым, поскольку это был весь мой завтрак. Джейн всегда готовила мне ветчину, яичницу или сметану. Я забрал чашку чая с собой наверх и пошел в ванную бриться.

Мы поставили у себя в ванной комнате огромную викторианскую ванну, которую спасли из заброшенного дома в Свомпскотте и украсили большими латунными кранами. Над ванной висело настоящее парикмахерское зеркало в овальной раме из инкрустированного дерева. Я посмотрел в зеркало и убедился, что выгляжу довольно неплохо для того, кто почти всю ночь не спал — не просто не спал, но и переживал муки страха. Потом я отвернул краны и наполнил ванну горячей водой.

Лишь когда я поднял голову, начиная вытираться, я увидел буквы, нацарапанные на зеркале. По крайней мере, мне это показалось буквами, хотя с таким же успехом могло быть и просто стекающими каплями влаги. Я присмотрелся к ним поближе, одновременно перепуганный и увлеченный. Я был уверен, что различаю „С“, „П“ и „А“, но оставшихся так и не смог прочитать.

С, запотевшая поверхность, П, запотевшая поверхность, А. Что бы это могло значить? СПАСИ МЕНЯ? СПАСЕНИЕ?

Неожиданно я заметил в зеркале какое-то движение. Что-то белое мелькнуло в дверях ванной комнаты за моей спиной. Я развернулся и немного слишком громко спросил:

— Кто там?

Потом на негнущихся ногах я вышел на лестничную площадку и окинул взглядом темные резные ступени, ведущие в холл. Там никого не было. Никаких шагов, никакого шепота, никаких таинственно закрывающихся дверей, ничего подобного. Только небольшая картина Эдварда Хикса, изображающая моряка, который глазел на меня с тем телячьим выражением лица, которое было так характерно для всех портретов кисти Хикса.

Никого здесь не было. И все же, впервые с тех пор, как мне пришлось взглянуть в лицо одиночеству и страданию, впервые за целый месяц я тихо прошептал:

— Джейн?

2

Уолтер Бедфорд сидел за большим, обитым кожей столом. Его лицо наполовину загораживал зеленый абажур лампы.

— В следующем месяце я уезжаю вместе с женой, — говорил он. — Пара недель на Бермудах позволит ей прийти в себя и восстановить душевное равновесие, примириться со всем этим. Я должен был подумать об этом раньше, но, сам понимаешь, теперь, когда старый Виббер слег…

— Очень жаль, что она так переживает, — пробубнил я в ответ. — Если я могу хоть чем-то помочь…

Мистер Бедфорд покачал головой. Для него и его жены, Констанс, смерть Джейн стала величайшей трагедией их жизни. По-своему даже более тяжелой, чем смерть их второго ребенка, Филиппа, брата Джейн, умершего еще в детстве, в возрасте пяти лет, от паралича. Мистер Бедфорд сказал мне, что когда Джейн погибла, то он чувствовал себя так, будто Господь Бог его проклял. Его жена переживала еще больше и почему-то считала, что именно я накликал на них эту беду.

Хотя один из младших компаньонов юридической фирмы „Бедфорд и Виббер“ предложил проследить за похоронами Джейн и исполнением ее последней воли, мистер Бедфорд с непонятным мазохизмом заупрямился, настаивая на том, что сам проследит за всеми подробностями. Я понимал его. Джейн была так важна для всех нас, что тяжело было смириться с ее утратой. И еще тяжелее было осознать, что придет день, когда мы ни разу о ней не вспомним.