Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола Страница 40

Хамал с трудом выбрался из кресла, опираясь на подлокотники. Эммануэль подошёл к нему.

— Будьте осторожны, Гилберт. Мне почему-то страшно, — Ригель со дня смерти Виллигута упорно называл Хамала Гилбертом, чего тот обычно старался не замечать. Но сейчас ему было не до того.

— Мне почему-то тоже, — сдержанно отозвался он, тщетно пытаясь унять дрожь пальцев.

Через полчаса они с Риммоном уехали. Ригель проводил их глазами до самого поворота. Отъезжающая карета показалась ему странно призрачной в белом лунном сиянии.

Глава 16. "Из бездны взываю к тебе, Господи…"

"Магия, матерь любых догм, есть замена отпечатка — следом,

действительности — тенью.

Она есть ложь истины и истинность лжи".

Мысли о Хамале и его полных значения словах об опасности, грозящей ему, о неизвестном убийце, все ещё остающемся неразоблачённым, размышления о Риммоне, оказавшемся при более близком знакомстве человеком умным и неординарным, и, наконец, тяжелые раздумья о Морисе де Невере и Симоне всю ночь не давали Эммануэлю уснуть.

Он разобрался в себе. Рассчитывать на любовь Симоны было с его стороны просто нелепостью. Что он мог ей предложить? Её любовь к Морису де Неверу, если он понял всё правильно, объяснима и естественна. Морис — красив, добр, умён и богат. Как не полюбить его? Но любит ли он Симону? С его стороны Ригель не подметил ни одного жеста, свидетельствующего о каком бы то ни было расположении. Между тем, Морис щедр на такие жесты. Эммануэль оглядел в свете ночника свою спальню. Морис заставил её изящными антикварными безделушками, заполнил дорогими коврами и занавесами, украсил стены изысканными гравюрами. Он постоянно, сняв мерки с Эммануэля, заказывал по два комплекта роскошного гардероба. Теперь Ригелю не приходилось скрывать потертости на старом сюртуке и расползающиеся швы на рубашках.

Морис любил его, и Эммануэль чувствовал это.

Сам Ригель никогда не считал себя настолько проницательным в любви, чтобы осмеливаться делать какие-то выводы. На мгновение он предположил, что и Невер может отвечать Симоне взаимностью, просто не афишируя своё чувство, чтобы не задеть его самолюбие. Он заметил, что с некоторых пор Морис перестал расточать комплименты Эстель, быстро поняв, что чувство к ней Риммона далеко выходит за рамки светского флирта. Что касается Эрны, Морис прекратил даже кланяться ей при встрече… Не значит ли это, что он увлекся именно Симоной? Сам Эммануэль не воспринял бы такое поведение Мориса как предательство, скорее, смирился бы…

Ведь сердцу не прикажешь.

Господи, как высока и чиста любовь Божья, и сколь много муки и скорби в этой странной и неуправляемой земной любви… Но ещё раз задумавшись о возможности взаимности между Морисом и Симоной, Эммануэль покачал головой. Нет. Ведь он был постоянно рядом. Ни разу ни в манерах, ни в словах Мориса он не замечал ничего, говорящего об увлечении. Да и Лили… Будь Морис влюблён — разве соблазнился бы он возможностью такого суетного и доступного наслаждения? Нет, Морис не любит Симону. Но что тогда будет?

Господи, сжалься надо мною, сжалься над всеми нами…

Воспитанный человеком, давшим обет безбрачия, Ригель умел управлять собой. Он сможет это выдержать. Бог послал ему это испытание, Бог даст ему и силы перенести его. Он сможет, сможет, сможет. Эммануэль вынул скрипку, но заунывный и скорбный звук, вырвавшийся от соприкосновения смычка со струнами, только сильнее опечалил сердце. Он положил инструмент обратно, и перед ним тенью пронеслось странное воспоминание. Он не понял его. Снова вынул скрипку, и вновь вложил инструмент в футляр. Вот оно. Гробы. Они тоже опускались в землю, точно инструменты в футляры. Словно возвращались в свою исконную обитель…

Странное, томительное и скорбное чувство охватило его. Эммануэль замер, оледенев, и ощутил себя в жуткой, пугающей пустоте. Казалось, его покидала жизнь, вытекая, как кровь из венного пореза. В его душе не было привычной богонаполненности, тихой радости веры. Эммануэль забыл о Симоне и Невере, с трудом опустился на стул, приник грудью к столу, погрузившись в молчание этой звенящей, как трель цикады, тишины. Сколько просидел так — он не помнил. Мысли мерно и едва осмысляемо текли в голове, становясь полу-жалобой, полу-плачем, полу-молитвой…

Облачиться бы в рубище и незаметной тенью — облаком — скользнуть по жухлым травам осенним. Мир без Тебя — беспросветность. На храмовых узких ступенях раствориться в потоках дождя, растаять в сумраке тленном… Не оставляй меня! Мир без Тебя — нелепость. Я — ничто и живу потому лишь, что длится этот серый ненужный вечер. Я, как царь вавилонский, взвешен на весах Твоих, и гаснут одна за другой в шандалах оплывшие свечи… Кто я, чтобы роптать? Но мир без Тебя — агония. Под сенью крыл Твоих я постиг Полноту — и пустые сжимаю ладони. Сжалься же, Свете Тихий, над чадом Твоим поникшим. Сжалься надо мною. Сжалься надо мною. Сжалься надо мною. Мир без Тебя — безысходность…

Лишь под утро Эммануэлю удалось забыться тяжёлым сном.

Проснулся он после полудня. Риммон и Хамал ещё не вернулись. Съев что-то, не разбирая вкуса, Эммануэль некоторое время сидел, словно в прострации, затем медленно оделся, вышел из замка и побрёл вдоль дороги навстречу карете, которая должна была уже, по его расчётам, возвращаться в замок. С горного уступа он видел дорогу до самого горизонта, но она была пуста. Охряной громадой сзади возвышался Меровинг. Серое море сливалось с серым свинцовым небом. Неожиданно Эммануэлю показалось, что он видит призрачную фигуру человека в лохмотьях. Но тот вышел из лежащего в ложбине рваного тумана и оказался реальностью — бледным и чуть сутулым путником лет сорока.

Тоска не проходила, сердце сжималось в предчувствии беды. Эммануэль вспомнил, что приехав сюда, уже ощущал это. "Нет, это просто моя боль, это пройдет, — уверил он себя. — Такова воля Господня, я смирюсь, и всё пройдет". Обернувшись, он посмотрел на замок. Почти до ветхой вековой черепицы цепкие побеги иссохшего плюща оплетали стены и бойницы его безмолвного ночлега. Вдали, у кромки прибоя, послышался тревожный клекот одинокой птицы. "Нет, напрасно поэт, не любя небылиц, Левконою просил не верить Вавилонским таблицам. Даже если не верить в предзнаменования, не листать фолиантов чернокнижных — так размыты здесь бытия очертания, что случайный странник кажется призраком… Как же устал я дышать затхлостью подвалов, бродить лабиринтами этих полутёмных лестниц… Симона… горе моё… "