Вера Крыжановская-Рочестер - Бенедиктинское аббатство Страница 41

– Можешь рассчитывать на меня; я готов помочь тебе. Сегодня?

– Нет, в одну из ближайших ночей. Я скажу тебе.

И в одну ночь, когда, за исключением нескольких Братьев Мстителей, склонившихся над работой, весь монастырь спал крепким сном, мы с Бенедиктусом спустились в подземную темницу Вальдека, страшное место, недостаточно высокое, чтобы стоять на ногах, недостаточно длинное, чтобы лежать, с сырым полом и липкими стенами, по которым кишели жабы, крысы и насекомые. При свете факела я увидел на корточках в этой отвратительной дыре человеческое существо, связанное, покрытое ранами, страшное на вид и издающее жалобные стоны.

– Помоги мне вытащить его отсюда, – сказал Бенедиктус.

Мы с усилием приподняли человеческую массу и потащили через коридоры и лестницы к небольшой двери, которую приор отворил. Выход этот вел к подножию стены с видом на пустынное поле. К тонкому стволу высохшего дерева была привязана великолепная дикая лошадь, с золотистой гривой; она ржала от нетерпения и била копытом по скале.

Я понял план Бенедиктуса. С этой стороны скала, на которой стояло аббатство, спускалась покато к глубокой пропасти, носившей название Чертова Баня из-за бурного потока, шумевшего на дне и впадавшего в озеро.

Жертву привязали к спине лошади. Мы глазом не моргнули, но ветер, свистевший и развевавший наши рясы, не раз заставлял нас вздрагивать во время нашей гнусной работы. Факел, привязанный к маленькой двери, мелькая, освещал минутами массивный крест на шее приора; иногда, при движениях, он как-то странно звонил, словно звоном хотел напомнить нам, что Тот, чьими служителями мы были, умер на кресте, прощая своим врагам, и что мы, давшие клятву милосердия и прощения, попирали ногами всякий закон человеколюбия. Но что мог значить этот слабый голос перед зачерствелыми сердцами, в которых давно заглохли и совесть, и чувство долга!

Когда жертва была крепко привязана, Бенедиктус взял два жгута зажженной пакли и сунул их в ноздри лошади, пока я перерезывал удерживающую ее веревку; обезумевшее животное встало на дыбы, сделало несколько беспорядочных скачков, потом бросилось вперед и, как ураган, спустилось по склону. Лошадь и жертва скрылись из наших глаз; но через несколько минут крик, заглушенный падением тела и летевшими камнями, возвестил нам, что оба были погребены на дне пропасти, в бурных водах потока.

С минуту простояли мы, устремив глаза в туманную даль, откуда раздался крик, затем молча ушли. Тени наши причудливыми фигурами вырисовывались на стене, в то время как мы пробирались в монастырь, как два злодея; мы, которым было дано право отпускать грехи и держать священный сосуд и которые только что совершили самое отвратительное преступление.

Мне было нехорошо, и Бенедиктус шел рядом со мною, молча и с поникшей головой. Был ли он удовлетворен или чувствовал угрызения совести? Я не знал этого, потому что он не делился со мною своими чувствами. Мы простились, молча пожав руки; но часто, много лет спустя, событие это воскресало в моей памяти. Крестьяне рассказывали, что один раз в год, ночью, около Чертовой Бани показывалась, как в тумане, лошадь, с сидящим на ней связанным, отвратительного вида призраком, который исчезал с адским смехом в пропасти, и что кто видел это дьявольское привидение, умирал насильственной смертью.

На другой день, вечером, я пошел в старый подвал на свидание с Нельдой, которую не видел несколько дней. Я ожидал ее довольно долго, как, наконец, раздались поспешные шаги и передо мной появилась монахиня; не поднимая вуаля, она протянула мне продолговатый пакет, перевязанный темной шерстяной ниткой.

– Возьмите это и уничтожьте. Дело идет о спасении Нельды, – произнесла она заметно изменившимся голосом. – Кроме того, предупредите Бенедиктуса, что до епископа дошли подозрительные слухи и у нас производится обстоятельная ревизия. Потом он придет и в ваше аббатство, так позаботьтесь скрыть подземелья.

После этих немногих слов, Мария фон Фалькенштейн – я узнал ее – исчезла, как тень, и я остался, взволнованный и встревоженный, со свертком в руках, заключавшем в себе, по моему предположению, компрометирующие документы.

Не теряя ни минуты, я поспешил предупредить Бенедиктуса и сговориться с ним на счет мер предосторожности, вызываемых посещением епископа. Я бегом проходил длинный пустынный коридор, как вдруг остановился при раздавшемся неожиданном звуке. Из свертка, который я небрежно держал, раздался слабый крик ребенка. Похолодев, с дрожащими руками, я прислонился к стене, не зная, что делать с ребенком, продолжавшим плакать и крик которого звучно раздавался под сводами. В ту же минуту я услышал приближавшиеся шаги. Если это были братья, не принадлежащие к братству, и если бы они увидели меня с новорожденным ребенком, я погиб.

Ледяной пот выступил на лбу; почти не отдавая себе отчета, я конвульсивно нажал рукой голову ребенка; он перестал кричать, и я чуть не задавил его, прижимая к себе. В это мгновение шаги раздались около меня, и я поднял испуганные глаза на подошедшего. Вздох облегчения вырвался у меня: это был Бенедиктус, с ночником в руке. Его пронзительный взгляд устремился на меня.

– Что ты делаешь здесь? – спросил он.

Он увидел, что я не в состоянии отвечать, и, взяв меня за руку, увлек в свою комнату.

– Что с тобой? Что значит твой расстроенный вид?

Он взял мой пакет, положил на стол и развязал шнурок. Моим испуганным глазам представилось посиневшее тело новорожденного ребенка.

– А! – прошептал Бенедиктус. – Еще один и на этот раз твой. Ты говорил мне о положении Нельды, остальное мне понятно. Но ты втройне глуп, что принес сюда этого ребенка; можно ли поступать так неосторожно.

Я был совершенно убит; я задушил своего собственного ребенка, ребенка моей обожаемой Нельды. Я бросился к столу, чтобы оказать ему помощь, но было поздно, он уже коченел. В минуту такой нравственной пытки я взглянул на Бенедиктуса; угнетенная душа моя искала помощи и поддержки у приора, моего друга, поверенного и соучастника; но он, вероятно, давно уже победил всякие чувства и угрызения совести, которые я еще испытывал в то время; на его красивом, бесстрастном лице не было ни малейших следов волнения. Твердой, спокойной рукой он закрыл бельем маленький труп; очевидно, подобный случай не был для него новостью, так как я слышал, что у Марии бывали дети.

Взгляд мой, устремленный в спокойные, глубокие глаза Бенедиктуса, тотчас отрезвил меня; не смотря на свою нервную и впечатлительную натуру, я уже слишком очерствел в преступлениях для того, чтобы предаваться отчаянию, которое сделало бы меня смешным в глазах моего друга. Если он был преступен, то умел владеть собою и приобрел силу не тревожить себя воспоминаниями о непоправимом.