Марк Фрост - Шесть мессий Страница 41

Дойл оценил собеседника по достоинству.

— Завтра в девять часов утра, в отеле «Уолдорф».

Щеголь слегка поклонился.

— Сейчас я предприму обходной маневр, заберу вашего брата и немедленно уйду. — Престо легким движением руки извлек и передал Дойлу визитную карточку. — До завтра.

Дойл бросил взгляд на визитку, под именем «Престон Перегрин Райпур» красовался титул: «Махараджа Берара». Махараджа!

— Очень признателен. — Престо вновь преобразился в светского мотылька. — С нетерпением жду возможности прочесть ваши новые потрясающие рассказы, мистер Конан Дойл. Браво! Браво! Для меня было счастьем познакомиться с вами, сэр. Примите мои наилучшие пожелания.

С этими словами Престон Перегрин Райпур, махараджа Берара, отвесил поклон и отошел в сторону. Стоило Иннесу снова приблизиться к брату, как Престо высоко поднял свою поблескивающую черную трость и возгласил:

— Voilа!

Трость извергла огненный столб и облако густого белого дыма.

Люди вокруг него бросились врассыпную.

— Какого черта! — воскликнул Иннес.

— Следуй за мной, — сказал Дойл, схватив брата за руку. — Быстро.

Братья пробрались сквозь возбужденную толпу, затерявшись среди множества гостей, торопившихся к дверям. Дым позади них развеялся, но Престо уже нигде не было видно.

Высокий блондин поспешил вслед за ними.

На улице Дойл торопливо подтолкнул Иннеса к ожидавшему у обочины Пятой авеню экипажу и, оглянувшись, успел увидеть появившегося из дверей светловолосого человека.

— Что происходит?

— Сейчас объясню, — сказал Дойл.

Они запрыгнули в экипаж.

— Куда? — спросил возница.

Это был Джек.

Чикаго, Иллинойс

Она сошла с поезда на станции и теперь стояла на той же самой платформе, на которой несколько часов назад находился Иаков Штерн. В голубом хлопчатобумажном платье и капоре, скрывавших ее мускулистое телосложение и угольно-черные волосы, она больше походила на провинциалку, приехавшую навестить кузину, или сельскую учительницу, чем на женщину из индейского племени, недавно ускользнувшую из резервации.

В ту ночь, как и предсказывало совиное ведовство, ей снова приснился сон. В нем она в одиночестве бродила между высоких зданий по широким, безлюдным улицам какого-то города, ждала кого-то перед странным замком с тонкой, торчащей, словно палец, башней. Это место являлось ей в сновидениях много раз, но раньше оно представлялось черным, более угрожающим, и замок не находился посреди современного города, а всегда был окружен пустыней. Ничего больше новый сон явить не успел — Черный Ворон (она ни разу не видела лица этого человека, только искривленную горбатую спину и редкие длинные волосы) налетел и смыл все прочь всепоглощающим огнем.

Город она узнала: Чикаго, единственный большой город, который ей доводилось видеть наяву, но ничего похожего на странную башню во время того, десятилетней давности, посещения, когда выпускников школы в резервации свозили туда, чтобы произвести впечатление на белых политиков, она не видела. Город запомнился как место великого гнева, смятения и дикой энергии, и она надеялась, что ощутить все это снова ей не придется. Теперь, однако, у нее имелось твердое намерение бродить по улицам до тех пор, пока не найдется та башня, а найдя ее, дождаться того, кто к ней придет.

На выходе с вокзала Ходящая Одиноко уловила взгляд человека, отиравшегося возле стоянки экипажей.

Данте Скруджс переместил зубочистку из одного уголка рта в другой, и, когда темноволосая женщина прошла мимо, злые мысли, пробегавшие в его голове с большей регулярностью, чем ближние поезда, замелькали с отчаянной быстротой. С его последнего дела прошел месяц, близилось время возвращения голосов, и знакомая фраза уже снова звучала в его сознании: «Мы чувствуем голод и нестерпимый зуд, но не можем ни насытиться, ни почесаться».

Он наблюдал за ней с фанатичной сосредоточенностью; Данте понравилось то, как перекатываются при ходьбе ее ягодицы, как ее крепкая смуглая рука держит ручку чемодана. Может, он и одноглазый, но индейскую женщину узнает с расстояния в полмили.

Ох, и когда эти глупые женщины поймут, что не должны путешествовать в одиночку? Чикаго — суровый город, одинокую женщину на каждом шагу подстерегает опасность, а она искушает судьбу, разгуливая рядом с вокзалом в темноте. Просто напрашивается на неприятности, тем более что нахально пытается сойти за белую. Бесстыдство это, и ничего больше.

Этой скво просто необходимо преподать урок, и он, Данте Скруджс, этим займется. Мысль об их предстоящей близости заставила его поежиться. Да уж, каждый дюйм ее смуглого тела познакомится с ним, прежде чем он познакомит ее с «зеленой рекой».

Но сперва надо дождаться знака: вот там, у коновязи, лошадь. Махнула хвостом, налево — и снова налево, два раза подряд. Да. Голоса ее хотят.

Женщина завернула за угол. Он последовал за ней, неприметный среди бетона, кирпича и чугуна, определивших облик нового Чикаго после пожара 1871 года. Маскировку ему обеспечила сама природа: он не был красивым, но и безобразным его тоже было нельзя назвать. Среднего роста, светловолосый, с мальчишеским лицом, мягким и пухлым, как у всей его родни, средней руки лавочников из Мэдисона, штат Висконсин. Он выглядел на десять лет моложе своих тридцати девяти лет и не выделялся ни в какой толпе. Крупным не был, но отличался удивительной силой больших фермерских ладоней, которыми, как клещами, давил скорлупу грецких орехов. Достаточно сообразительный, чтобы всегда опережать полицию на шаг, а то и на два, Данте умело избегал тюрьмы и являл миру ничем не примечательную добродушную физиономию. Правда, отличительная особенность у него все же имелась, но разглядеть, что его замечательный голубой, как яйцо малиновки, глаз на самом деле стеклянный, можно было, лишь подойдя вплотную и присмотревшись к лицу.

Данте был из той породы людей, которых только-только начал порождать новый механизированный мир. Он двигался по жизни, не отбрасывая тени, тогда как внутри его жили тьма и разрывающая сердце боль. Он уже давным-давно отказался сопротивляться голосам, которых слышал в своей голове, и с холопской покорностью верил, что его задача — просто повиноваться.

Город представлялся ему джунглями, себя же он видел в них хищником, и это придавало особое достоинство тому, что Данте считал делом своей жизни. В армии США его замашки и склонности пришлись кстати: там оценили его способность поддерживать дисциплину и, закрывая глаза на некоторые издержки, сделали взводным. Он прослужил пятнадцать лет, прежде чем начальникам открылась истинная природа и степень энтузиазма сержанта Скруджса.