Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1 Страница 41

Димми всегда был мастером устроить драму, новую и интересную. На ровном месте, буквально из ничего. Когда-то индейцу казалось: драма — релаксант-заменитель любви, вроде газового камина, горящего ровным синеватым пламенем между красиво разложенных голышей. Да, никаких тебе танцев саламандр по трещащим поленьям, никакого смолистого запаха, никаких огненных рубинов, укрытых пеплом, будто мехом. И все-таки тепло. Тепло — важнее, особенно когда продирает сквозняком по спине, леденеют и поджимаются пальцы на ногах, а пол обжигает холодом. Согреешься и фальшивым камином, и плебейской батареей, и стопариком дешевой водки — до капризов ли тут?

Так оно все и шло: заменители того, что Диммило хотел больше всего на свете — получше, похуже, теплее, холодней, горчащие на языке и в душе, неотличимые друг от друга уже на расстоянии нескольких месяцев или даже недель. Череда попыток заполнить пустоту.

Это могло продлиться целую жизнь, кабы не золотой бог. Никакой земной мозгоправ не сумел бы вырвать Дамело из сердца, в котором тот обосновался как лучший друг, недостижимая мечта и идеал мужчины. Инти, пренебрегая окольными путями и утешающей говорильней, запустил божественную длань в мозг Димми и потушил чадящую лампадку, светлый образ, изводивший Диммило столько лет. Слишком долго, слишком больно, разрастаясь, будто чертов Иггдрасиль. Когда в тебе, разрывая камеры сердца, растет беспощадная, неумолимая любовь — чем не пожертвуешь, лишь бы избавиться?

Хорошо, сказал золотой бог, словно на ухо прошептал, если ты об этом просишь, я дам тебе это. Пусть и не задаром. Знаешь, мальчик, а ведь кровавая жертва и поныне лучшая ставка из всех. Сюрприз! Теперь твоя очередь — давай, удиви меня, мальчик.

И тогда Димми встал и вошел в солнце.

Зря Дамело боялся — а может, надеялся — что это конец. Людям свойственно путать конец с началом, потому что они боятся начал. Вот и сейчас новый, незнакомый Димми демонстрировал индейцу: смотри, я начинаюсь. Пустота, оставленная любовью к тебе, моим личным мировым древом, наполнилась светом. Чужим, отраженным, я еще слишком человек, чтобы дарить свет, выгорая, но вот она, игра бликов на коже, вот Млечный путь, которым я пройду, не пытайся меня остановить. Спи, герой, игра твоя проиграна, боги крапят тузы. Не печалься, проигрыш твой — начало продуманной партии, в которой ты главная ставка, а вовсе не игрок.

Отражение протягивает Сапа Инке открытую, безоружную ладонь, прикладывая ее к стеклу со стороны зазеркалья. Инстинкты индейца хором вопят: опасность! Перебарывая страх, Дамело касается зеркала — едва-едва, самыми кончиками пальцев, ожидая удара током, жара, холода, ядовитого укуса — всего разом. Но вместо боли накатывает сонливость, впервые за время пребывания в храме-бывшем боулинге молодому кечуа становится все равно, каких еще казней-пыток напридумывали боги, вскрывая, точно скальпелем, людские желания и страхи. Дамело просто хочет спать, сон тащит его за собой в воронку, полную чернильно-густой тьмы, качает на волнах, омаривает видениями. Тело безвольно оседает в пыль — индеец еще помнит, какая она мягкая, вековая пыль храма Луны.

Мецтли сажает Амару себе на руку, будто ловчего сокола, нагибается над Дамело и осторожно убирает с его лица прядь всклокоченных, спутанных волос. Сапа Инка не чувствует и не реагирует. Он спит и видит сны, навеянные луной.

Мужчина всегда бывает обескуражен, обнаружив: он нужен кому-то более, чем на минутку перепихнуться. Таков он, странный контраст мужской самонадеянности и самоуничижения. Поэтому индеец не знает, как быть, ощущая в себе чужую ревность. Он не знает, кому это чувство принадлежит — Димми, Маркизе, Сталкеру, прочим, безымянным и позабытым, тем, кому хотелось кричать, когда рука Дамело обнимала чужую шею, обвивала чужую талию, касалась не их — чужого. Всякий раз, когда Сапа Инка и его новая добыча выходили из чилаута, сытые, натрахавшиеся, это кого-то убивало. Но индеец никогда не замечал, как кто-то рядом погибает от ревности.

Дамело не понимал, что носит ЭТО с собой. Не ведал, что ревность окутывает его, словно запах греха в чистом виде. Ему казалось, довольно дать понять: продолжения не будет, детка! — и все детки будут знать, на что им рассчитывать. Индеец надеялся: повторив истину ироничным тоном, он тем самым обезвредит ее. Фантазер и глупец.

А теперь он смотрит на себя глазами… собственного зеркального двойника. Того самого, которым Дамело не был и быть не хотел, однако в глубине чужих глаз царил именно этот, плохой парень. Палач для всех имевших неосторожность поверить: с другими ты плохой, но со мной — о, со мной ты будешь очень хорошим!

— Вы сами виноваты, — бормочет индеец, не желая впускать в сознание мозгового слизня вины, новейшую модель эдемского змея. — Я предупреждал вас. И ничего вам не обещал.

Дамело поднимает глаза и натыкается на собственное отражение, которое возвращает ему ненавидящий взгляд. Стоящий рядом Диммило, вернее, его зазеркальный близнец, лунный бог, свободный от любви и ревности, успокоительно похлопывает индейца по спине:

— Не спорь с бесами.

Бесы? — изумляется Дамело. Люди, с которыми я жил, ел, спал (ну, фигурально выражаясь) — бесы? Может, и мать моя, и мой отец — тоже бесы?

— И посильнее прочих. Раны, нанесенные родителями, не в силах вылечить ни время, ни опыт, — усмехается Мецтли. — Ты внутри себя, красавчик. Здесь все, кто может ранить — бесы, даже если вовне они твои родичи, друзья, возлюбленные…

— Я не хочу здесь находиться, — со всей твердостью, на какую способен, произносит индеец. — Мне нужно выбраться отсюда.

— Никто не хочет, — философски замечает лунный бог, с каждой секундой все меньше и меньше похожий на Диммило. — Все мечтают выбраться отсюда с момента, как попадают в наши края.

— В ваши края? — севшим голосом спрашивает Дамело. — Ты же сказал, я у себя внутри?

— Ты что думал, — играет бровями лунный бог, — здесь твоя территория? Только потому, что она расположена в твоей башке? Нет, дорогуша, здесь не твоя земля. Более того, для тебя она — терра инкогнита.

— Что мне сделать, чтобы выйти? — ровно и монотонно повторяет индеец.

Нельзя срываться, нельзя поддаваться на подначки богов, нельзя втягиваться в божественные разборки, в твоей башке они происходят или в чьей-либо еще.

— Пройди пару левелов, — пожимает плечами Мецтли. — Удиви нас. Не только кровь, но и что-то новое, чего мы, боги, еще не видели — хорошая плата. Впрочем, мое мнение разделяют не все.

Только сейчас Дамело замечает: лунный андрогин не просто беседует с пленником — ловко жонглируя словами, Мецтли отрывает индейца от зеркала. Вряд ли Сапа Инка оторвался бы от него по собственной воле. Лунный хитрец прекращает дуэль взглядов того-Дамело-который-хороший-друг и того-который-плохой-парень, уничтожая плетущуюся бесовскую паутину, разорвать которую человеку не под силу. Ну а Диммило попросту смахивает ее ладонью, берет друга — нет, не друга, конечно нет, пора забыть о дружбе, ее у Дамело и с реальным Димми не было, незачем и притворяться — и ведет за собой. Позади остается темный Сапа Инка, буравящий взглядом спину индейца, и верный Диммило, глядящий на Дамело с таким доверием, что это больше похоже на смирение.