Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 2 Страница 43

Кто-то темный и неуловимый перехватывает ее поперек живота, удерживает на весу, как пушинку, пока ненависть, забившая рот могильной землей, не уходит, не попускает. И лишь когда Кэт вспоминает, как дышать, ставит ее на ноги.

— Не надо. Это всего-навсего алрун,[109] — шепчет в самое ухо, гладит по волосам.

Саграда не в силах припомнить, кто он, но знает: человек верный. Можно даже откинуть голову назад, на широкое сутулое плечо. Если скосить глаза, то виден длинный хрящеватый нос и черная борода, хорошо защищающая от морских ветров. Торо Эспаньол. Испанский Бык. Здесь, рядом. Живой.

— А ты? Тоже алрун? — спрашивает Саграда зло и беспомощно.

— Нет, — посмеивается тот, — меня зовут Ясса. Я пекельный бог.

— Пекельный?

— Адский змий я, друг твоего мужа. Всех твоих мужей. — Улыбка у змия радушная, хозяйская, благостная. Торо никогда так не улыбался.

— А где они, мои мужья, Ясса? Где мои демоны, мои спутники? — ответа Кэт дожидается с замиранием сердца. Вдруг скажет: нет их больше. Одна ты, вся в моей власти, слабая и жалкая.

— На пиру. Вам, живым, спать надобно, а им, мертвым, лишь бы чарку налить да на грудь накатить, — почти выпевает пекельный бог.

— Отведешь меня?

— За тем и пришел. Кто знает, сколько б ты еще блуждала. Комнат памяти у меня много, зайдешь, да и не выйдешь.

Пиршественный зал огромен, купол над ним — будто звонкий золотой котел. И отражением — котел внизу, полный ароматного варева. Кру́гом стоящие столы завалены мясом, розовым на срезах, сочно-поджаристым. Жиром и кровью полнятся блюда, каждое размером со шлюпку. Эби толкается изнутри: не ешь. Не трогай. Пропадешь.

Саграда и сама чует: ловушка. Великолепная, манящая, хваткая ловушка для доверчивых душ. Как хорошо, что личный демон Кэт избавил ее от остатков доверчивости.

Сколько раз Катерина видела стоп-кадр на экране: снятый множеством камер, он длился и длился, обходя по кругу зависшего в прыжке убийцу, провожая взглядом ползущий к живому телу клинок, любуясь расцветающим деревом кровавых брызг. Сейчас все эти киношные игры со временем происходили рядом с Катей. И вокруг. И повсюду. Лезвие балисонга все никак не могло приблизиться к белой, как снег, альбе,[110] рука, недостаточно грубая для простолюдина и недостаточно холеная для аристократа, тянулась сорвать фанон,[111] птицы, растопырив крылья, недвижно висели над площадью, толпа замерла на полу-вдохе… И только камерленго да секретарь Престола, обменявшись понимающими взглядами, сошли с места и приблизились к папессе.

— Хороший ход, — уважительно кивает Уриил.

— А я думал, это твой ход! — искренне удивляется Люцифер.

— Нет, мы даем Саграде право выбора.

— И мы.

— А кто тогда?

— Не кто, а что. Чиновничье рвение, — ухмыляется дьявол и переводит взгляд на недвижимого убийцу. — Буэр? О-то-мри.

И демон, исцеляющий раны, слуга демона, раны наносящего, нехотя опускает нож.

— Вы что, спятили там с Агалиарептом? — недоумевает владыка преисподней. — Кто вам сказал, что мне — МНЕ! — нужна помощь?

Глаза Денницы сейчас — чистое пламя, золотое, точно поверхность солнца, и такое же нестерпимо горячее. Сатана зол и кто-то поплатится за это. Катерина чувствует, как все ее тело инстинктивно замирает, стараясь не привлекать к себе внимания Люцифера, еще недавно заботливого любовника, а сейчас гибельного, страшного, могучего. Князя мира сего. Но тело — не вся Катя. Разуму нужно знать, что происходит. Это знание ценнее, чем безопасность, больше, чем страх, сильнее, чем инстинкт самосохранения.

— Тайгерм, — тихо произносит она, — что случилось? Скажи мне.

— Парочка демонов решила помочь своему князю, — вместо Денницы отвечает Цапфуэль. — Решили ускорить события: разрезать на тебе одежды и явить народу папессу в интересном положении. Чтобы ввергнуть церковь в раскол — тогда их князюшка сможет начать игру.

Люцифер оборачивается, пригнувшись, словно зверь перед броском. Взгляд его, бешеный и одновременно цепкий, подтверждает: все правда. Саграду пытались опозорить, а Денницу — унизить. Как будто он, всезнающий и всесильный, не сумел вырвать Катерину из сытой жизни во дворце. Как будто Священная Шлюха его отвергла. И только опозоренная и напуганная она вернется.

Буэр обречен. За такую наглость владыка преисподней его в адскую топку загонит и будет жарить там на вертеле тысячу лет. Кате отчего-то жалко незадачливого демона, ставшего игрушкой в чужих беспощадных руках — так же, как она сама. Папесса подставляет живот:

— Режь.

— Что? — кричат, кажется, все разом — и ангел, и дьявол, и демон.

— Режь одежду, — терпеливо повторяет Катерина. — Я не хочу больше притворяться. Ни что я папа римский, ни что свободна в выборе, ни что выстою против небес и ада. Давайте, делайте мною следующий ход. Ваша пешка готова.

— Пешку не спрашивают, — мягко произносит Люцифер. — Ни одну фигуру не спрашивают, даже королеву. Но я спрошу: ты готова?

— Да, — кивает Катя.

Ни черта она не готова. Она ненавидит этот чудовищно длинный миг, липкий, как смола, ненавидит ожидание всего, что случится после: рев толпы, смена обожания яростью, спасение под градом камней, бегство под насмешливым взглядом Уриила… Воображаемые картины выматывают душу, живот кажется огромным и беззащитным рядом с занесенным лезвием, медленно, сантиметр за сантиметром, распарывающим белоснежную ткань. Сияющую, точно изнанка грозового облака. Чистую, как вся невинность мира.

Альба ползет, обнажая подхваченный поясом круглый, твердый живот, фанон и амикт[112] падают с Катиных плеч — и грудь, перетянутая повязкой грудь беременной женщины открывается взору прихожан. Испуганный вздох сменяется многоголосым воем — будто стая волков радуется удачной охоте. И теплый, солнечный осенний день вмиг становится серым и зябким.

Толпа стоит, как лес. Железный лес, ощетинившийся крючьями и кинжалами. Каждая рука — словно пятилезвийный нож. Сколько ран могут нанести эти руки, сколько крови пролить за оскорбленную веру свою!

Всего несколько секунд до того, как в лжепапу полетят камни. К счастью для Катерины, она не одна в толпе, обреченная. У нее есть соратники, сильные, хладнокровные мужчины… один мужчина. Камерленго, не теряя времени, подхватывает на руки разоблаченную папессу и широким шагом удаляется в сторону пышного портика Сан-Пьетро. Внизу справа — вход в крипту. Там катакомбы папских гробниц, святое и страшное место. Даже если разгневанная масса народу хлынет следом, по узким коридорам и вдвоем не пройдешь, люди попросту передавят друг друга. Кате жаль растерзанных, затоптанных безмозглым чудищем — толпой. Но себя жальче. Она позволяет себя спасти, не порываясь вернуться и принять кару за свой обман. За свой? За ангельский обман.