Из бездны - Герман Михайлович Шендеров Страница 44

– Как там… – Олег перекрестился, тыкая двумя пальцами в случайном порядке то в лоб, то в плечи, после чего дернул дверь на себя.

Храм Двенадцати Апостолов почему-то встретил Дыбу не тяжелым духом ладана, а кислой вонью половой тряпки – безвозрастная баба в платке разгоняла серую водицу по глянцевым плитам. Поп обнаружился у иконостаса; как положено: большой, круглый, с бородищей. Полный фарш. И крест на пузе такой, что иному и на могилу поставить не стыдно. Увидев Дыбу, тот сразу посерьезнел, отмахнулся от какой-то прихожанки: иди, мол, с Богом, и степенно зашагал навстречу. Олег его узнал – этот поп освящал Дыбе Широкого.

– Давно не заходил, сын мой! – Поп по-мамзельски протянул руку для поцелуя, но, будто вспомнив что-то, тут же отдернулся и поприветствовал Олега рукопожатием. – Новую ласточку купил?

– Здорово, отец. Да не, мой на ходу еще, тут вот… – Оглядевшись по сторонам, не слышит ли кто, Дыба интимно пробормотал в нос: – Нехорошо мне на душе последнее время, видится всякое: жмуры там и прочее…

– То грехи за тобой ходят! – трубно пробасил священник, раздуваясь, как рыба фугу. – Душа у тебя грязная, кровью замаранная…

– Слышь, какой кровью?! Ты за помелом-то следи! – набычился Олег.

– Почиститься надо! Исповедоваться!

– Ну так давай, командуй, колдуй! Что делать-то надо?

– Куда ты так спешишь? – поморщился пузатый служитель культа. – Еще это «колдуй»… Тебе сначала подумать надо, в уединении побыть, грехи свои упомнить, а лучше записать…

– Слышь, бать, я свои грехи тогда до старости записывать буду. Нельзя как-то, ну, экспресс-вариантом, чтобы сразу? Я вот тебе… – Дыба стащил с запястья котлы и протянул попу. Тот ловко повел пухлой ручкой; часы исчезли в складках рясы.

– В принципе, если душа требует покаяния…

– Требует, еще как требует! – Дыба закивал, залез рукой в барсетку, отсчитал три миллиона и обратился к бабе с тряпкой: – Эй, милая! Поди сюда! На-ка тебе… Поставь свечек на все деньги! И еще вот… сверху. На помаду-колготки, сама решишь.

Растерянная уборщица приняла деньги, дождалась благосклонного кивка священника и пропала за колонной.

– Ну, вставай на колени… Да не здесь, вот тут почище! – Поп принялся осенять Олега крестным знамением и монотонно гудеть: – Боже, Спаситель наш, иже пророком Твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениих оставление даровавый, в покаяние молитву приемый, Сам и раба Твоего Олега, кающагося о нихже содела…

Слушать все эти непонятные слова Олегу быстро наскучило, и он принялся водить взглядом по буроватым от времени иконам. Те изображали предельно одинаковых людей в банных халатах. Вдруг в груди потяжелело, дыхание сперло: там, в черной дыре посреди иконостаса, за испачканной краской стремянкой виднелось еще одно лицо, разительно отличающееся от прочих – круглое, кипенно-белое. Волосы вперемешку с водорослями облепляли лоб пожилой тетки; глаза запали; изо рта сочилась болотная тина. Под ноздрей копошился речной рачок, похожий на крупную козявку. В метре над этой жуткой сценой висел распятый Иисус и виновато разводил руками: что, мол, тут поделаешь?

– Не усрамись передо мной, я лишь свидетель, ты говоришь со Христом! – напутствовал поп, а Дыба уже поднимался на ноги, активно работая легкими, – точно к погружению готовился. – Ты куда?

– Да поговорили уже… – процедил тот сквозь зубы, бегом направляясь к выходу.

Дыба выбежал на крыльцо и остановился, переводя дух. Дышал носом, чтобы успокоиться, – как учил старшина. Сырой холодный воздух царапал носоглотку, «Стиморолом» прокатываясь по ноздрям. Вдруг к мятному аромату примешался гадкий привкус мышиного помета и корвалола. Раздался скрипучий голосок:

– Мальчики кровавые в глазах стоят?

Обернувшись, Дыба увидел перед собой сухонькую старушку, всю скошенную на левую сторону: голова на плече, плечо на уровне локтя, локоть у колена. «Черт плечо отсидел», – так кстати вспомнились слова одной из нянечек в приюте. Личико у старушки было остренькое, скуластое; глаза – умные, живые, как у хорька. Костлявые руки упирались в четырехногую трость.

– Гуляй, бабка. Не до тебя.

– Тебе, милок, теперь только до меня, – редкозубо ухмыльнулась та. – Подкузьмил тебе Вилкас? «Смерть пионерки», небось, читал?

За глазными яблоками стало горячо; глухо бухнул молот в голове. Руки сами схватили бабку и тряханули за полы драного пальтишка:

– Ты что это, бичевка, со своим глиномесом литовским меня развести захотела?!

– А что тебя разводить-то, черт ты подшконочный? – не дрогнув, зашипела старуха; даже клюку не выпустила. – За спину взгляни, вот тебе и развод…

Олег застыл. Велик был соблазн остаться стоять не двигаясь, в надежде, что какой бы кошмар ни ждал за спиной – тому надоест, и он уйдет, спрячется, не выдержит долгого нахождения на солнечном свету. Но серые плотные облака лишь сгущались, точно издеваясь над Дыбой.

– Да нет там ничего… – решился Олег и резко обернулся. Воздух вышибло уже знакомым ударом в солнечное сплетение; по краям глаз, разрастаясь, обосновалась тьма, а навстречу Дыбе по слякотной каше неловко пробирался мальчонка с полиэтиленовым пакетом, плотно облепившим лицо.

– Клей нюхал, прибалдел небось, да так в пакете и задохнулся, – прокомментировала старуха. – Вдыхай, бобер!

Бабка ткнула ему клюкой в ботинок. Олег, опомнившись, запыхтел, как паровоз на разгоне. Стоило моргнуть, и жмур пропал – растворился в талой слякоти.

– Что это?.. – ошарашенно просипел Дыба, потирая горло.

– Шелуха, как от семечек… Отрыжка вилкасовская. Тело умирает, здесь остается разлагаться, а душа через прошлое в нижний космос падает, во тьму безвременную. Он пути эти искажает, души ловит, выпивает, а шелуху сплевывает и натравливает опосля. Вот теперь на тебя…

– Кто? Сайдулас?

– Пушкин, блин… – сплюнула старуха. – Душелов он, над некротическими отстойниками их хватает, а то и с живых счищает, а потом – вон, науськивает. А они, глупые, не знают, что умерли, вот их к живым тянет… Вишь, как кольцо сжимается?

– Что ж делать-то? – в пространство спросил Олег, переваривая информацию.

– А что, спастись хочешь?

– Хочу! – горячо кивнул он.

– Тогда надобно их хозяину вернуть.

– А ты, мать, знаешь, как?

– Э-э-э, разбежался! Мне с того какой навар?

– Да я…

– Позжей сочтемся, – перебила бабка. – Сама решу.

– Ты, мать, лоха во мне увидела? Давай-ка на берегу добазаримся.

– Недолго тебе на этом берегу осталось, скоро на тот перевезут. Так, разок выдохнешь и не вдохнешь.

Дыба думал недолго. Слишком свежо было воспоминание о мальчонке с пакетом на голове.

– Согласен! – гаркнул он.

– Ну тогда вот тебе для начала. – Старуха покопалась в складках пальто и извлекла на свет деревянную иконку – с нее на Олега, подняв двоеперстие, требовательно взирал Христос. – С собой носи, у сердца самого. Как почуешь, что наступает шелуха, – молись, отпустит.

– Да я не умею…

– Эх, молодежь! – с досадой крякнула старуха. – Запоминай: «Душу тебе, Спаситель, вверяю, прибереги меня, грешного, прими меня в Царствии Твоем». Повтори!

Дыба повторил, разглядывая облупившуюся краску на маленькой дощечке. И действительно