Елена Щетинина - 13 ведьм (сборник) Страница 45

– Ну?

– Знаешь почему?

– Эм… нет, не знаю.

– Как-то раз, весной, мы с пацанами там делали запруды. Снег таял, и воды было много, ручей стекал по обрыву, а мы из песка плотины делали. Городили внизу какие-то песочные домики, потом дырявили плотину и смотрели, как вода размывает все наши постройки. Воображали, как бы в этом городе случилось наводнение.

Геннадий отворачивается от окна, садится за стол, кладет руки сверху и, сцепив пальцы замком, смотрит на Семена Алексеевича привычным своим извиняющимся взглядом. Затем продолжает, тяжело вздохнув:

– Знаешь, как она рыла этот песок? Мокрый он уже был и тяжелый. Будто каменный. Срывая ногти, она рыла этот чертов песок. Его мать. Знаешь, говорят – надежда умирает последней? Вот я это и увидел тогда. Как умирает надежда. Она же появилась только через час, сын ее час был под песком, когда она прибежала. Целый час, понимаешь, шансов никаких. Под таким слоем, когда весь овраг на него упал и проехался по нему. Когда его достали, он на человека не был похож. И я видел, понимаешь, видел, как умирает ее надежда, видел ее оторванные ногти в песке, стертые до костяшек пальцы, кровь на платье, слипшиеся волосы. Она выла, как зверь, понимаешь?

Семен Алексеевич одной рукой приподнимает очки, а другой трет глаза и переносицу.

– Ты это к чему?

Геннадий делает небольшую паузу, затем продолжает:

– Я стоял рядом, когда овраг падал. Это медленно происходило, как во сне. Я только помню руку того мальчика, как она исчезает под песком, а я назад отхожу. Я отхожу, а песок все валит и валит. Ползет за мной.

– И что? – вздыхает Семен Алексеевич, надевая очки.

– Не улыбается надежда, когда умирает.

– Не понимаю, – жмурится и скребет бороду Семен Алексеевич. – Ты это к чему, Геныч?

– У меня ведь тоже была дочь, – продолжает Геннадий, помолчав немного.

– О, – вскидывает брови Семен Александрович, – нашел когда вспомнить. Постой, – он наклоняется вперед и пристально всматривается в глаза Геннадия, пытаясь, наверное, разглядеть там что-то новое. – Вот уж не думал, что тебя совесть накроет, – говорит Семен Алексеевич, – удивил. Ну ты же не виноват, что она под колеса выскочила, и мы это постараемся доказать. Хоть ты и подмахнул протокол, чего делать не следовало, кстати. Поторопился. Почему мне сразу не позвонил? Где твой мобильник, вообще?

Геннадий трет щеки.

– Они приходили ко мне. Моя жена и эта женщина. На прошлой неделе. Дочь умерла.

Семен Алексеевич снова снимает очки, морщится, жмурится и протирает веки. Он похож на умывающегося кота.

– Думаешь, сойдет за смягчающие? Мать одна, как бы это лучше обыграть? Надо подумать.

– Они приходили вдвоем. Моя жена, и Наталья была с ней – вот где я ее видел. Не помню, почему она пришла не одна, долго смотрела на меня, говорила о том, что я должен попросить у них прощения.

– Они, что ли, в браке?

– Кто?

– Ну жена с этой бабой?

Геннадий недоверчиво заглядывает в глаза Семену Алексеевичу:

– Нет. Знакомая. Скорее всего.

– Тогда у кого «у них»?

– У них с дочерью.

– Ясно, и что?

– Да ничего, – Геннадий кисло ухмыляется, – похныкали и ушли. Второй год на жалость давят, попрошайки, – послал подальше.

– Так вы же в разводе, если не ошибаюсь? – уточняет Семен Алексеевич.

– Ну да. В разводе.

– А с дочерью ты общаешься?

– Нет. Видел пару раз. Очень давно.

– Плохо, – задумчиво гладит бороду Семен Алексеевич. – Придется думать.

Несколько минут они сидят молча.

– Ладно, мне пора, – собирается уходить Семен Алексеевич, – еще хочешь мне что-то сказать, может быть, нужно чего-то? Попросить о чем-то хочешь?

– Попросить?

– Ну да, кроме «вытащи меня отсюда».

– Да, – Геннадий облизывает губы и сглатывает, – будь другом, Сема, притащи мне бутерброд с куриной грудкой из «Крошки Картошки». Они везде их продают, без всего, просто бутерброд.

– Хорошо, – поднимается со стула адвокат. – Это можно. Еще что-нибудь? Фрукты, почитать, белье?

– Ну уж нет, еще не хватало, чтобы ты мне трусы покупал, – возмущается Геннадий, – к тому же белье мне выдали чистое после помывки.

– После помывки, – поддразнивая, хмыкает Семен Алексеевич. – Ну как скажешь.

Два дня Геннадий проводит в изоляторе временного содержания. Заново учится спать, есть, справлять нужду. Спать на неровном ватном матрасе, питаться сухим пайком и опорожняться в тошнотворную дырку за перегородкой. Все это время он либо спит, либо ходит взад-вперед по небольшому помещению, похожему на внутренности огромного автомобильного аккумулятора, из которого почему-то слили весь электролит. Наверное, это из-за запаха.

Ему тяжело спать, каждую ночь он видит ту женщину, что стояла в белом плаще рядом с его машиной. Видит, как падает в грязь рюкзак, как она улыбается. Во сне ему кажется, что он видел ее не только когда к нему приходила жена. Кажется, что та женщина, которая рвала ногти, пытаясь вытащить своего сына из-под песка, – тоже была ею.

Хотя такое, конечно, невозможно.

Утром седьмого дня зимы его опять ведут к адвокату. Мороз на улице спадает, уличная жижа снова тает, и лощеные ботинки Семена Алексеевича оставляют за собой бурые маслянистые лужицы. Он садится напротив и, поправив очки, не без гордости говорит:

– Убедил следователя выпустить тебя под подписку. – Он вскидывает брови и сразу же хмурится. – И не спрашивай, как мне это удалось, просто подпиши.

Геннадий довольно усмехается, берет бумаги, перебирает листы, на одном задерживается:

– Чувствую себя Золушкой – ровно в полдень, десятого, моя свобода превратится в тыкву.

– Именно так, ты все правильно понял. Не явишься в суд вовремя – загремишь по полной программе. А вот превратится ли твоя свобода в тыкву – пока неизвестно.

– Агранулоцитоз? Это что?

– Тебе лучше не знать.

– Здесь написано, что я им болен.

– Верно, но тебе все равно лучше не знать.

– Как скажешь, Сема.

– Ты чем-то недоволен? Не хочешь – не подписывай. Вот не думал, что ты словишь кайф от ивээса. Может, тебе здесь понравилось?

Геннадий подписывает документы. Семен Алексеевич продолжает:

– Теперь так: есть шанс, что ты сможешь выйти на мировое с той бабой. Надежда слабая, но попытаться стоит. Я уже пробовал с ней связаться, звонил, телефон есть, только никто не подходит. Надо ехать, встречаться. Вот телефон, вот адрес, нам нужно добиться мирового. Что ты готов отдать за три года свободы – решать тебе, так что езжай к ней и договаривайся. Сам знаешь, как это делать, ученого учить – только портить, так что давай ноги в руки – и вперед. Сейчас это самые важные твои переговоры. И я, кстати, ни грамма не преувеличиваю, ты понял?