Дин Кунц - Город Ночи Страница 45

Вместо того чтобы снова ударить ее, он уходит через коридор в гостиную и какое-то время стоит там. В комнате темно. Нет перевозбужденной матери. По прошествии каких-то минут ему становится лучше.

Он возвращается на кухню, но едва переступает порог, как мать вновь начинает тараторить.

Когда он велит ей замолчать, она начинает говорить еще быстрее, еще громче.

Ему даже хочется вновь укрыться под домом.

Она ведет себя не как мать. Матери спокойные. Матери знают все ответы. Матери тебя любят.

Обычно Рэндол Шестой не любит трогать других, не любит, чтобы трогали его. Но тут все иначе. Это мать, пусть она и не ведет себя, как положено матери.

Правой он приподнимает ей подбородок, закрывая рот. Левой зажимает нос. Поначалу она борется, потом затихает, осознав, какой он сильный.

Прежде чем мать отключится от кислородного голодания, Рэндол отпускает ее нос и позволяет дышать. Но рот по-прежнему зажимает.

— Ш-ш-ш-ш, — говорит он. — Спокойно. Рэндол любит спокойствие. Рэндол легко пугается. Шум пугает Рэндола. Слишком быстрый разговор, слишком много слов пугают Рэндола. Не пугай Рэндола.

Почувствовав, что она готова согласиться на его условия, освобождает и подбородок. Она тяжело дышит, просто хватает ртом воздух, но молчит.

Рэндол Шестой выключает газ на плите, чтобы лук не сгорел на сковородке. Тем самым он впервые принимает участие в повседневных домашних делах, и его это радует.

Может, у него откроется поварской талант.

Он берет ложку из ящика и контейнер с клубнично-банановым мороженым из морозильной камеры. Садится за стол, напротив матери Арни, и зачерпывает ложкой розово-желтое лакомство.

Оно не лучше коричневой еды, но и не хуже. Просто другое, но тоже изумительное.

Он улыбается матери, потому что есть мороженое — тоже повседневное домашнее дело и такое приятное, что требует улыбки.

Ее, однако, улыбка эта только печалит, возможно, потому, что она знает: улыбка неискренняя. Матери, они все чувствуют.

— Рэндол задаст несколько вопросов. Ты ответишь. Рэндол не хочет слушать твои слишком многочисленные, слишком шумные вопросы. Только ответы. Короткие ответы, не болтовню.

Она понимает. Она кивает.

— Меня зовут Рэндол. — Не дождавшись ответа, добавляет: — Как зовут тебя?

— Викки.

— Отныне Рэндол будет звать тебя Викки. Рэндол может называть тебя Викки?

— Да.

— Ты — первая мать, которую встретил Рэндол. Рэндол не хочет убивать матерей. Ты хочешь, чтобы тебя убили?

— Нет. Пожалуйста.

— Многие люди хотят, чтобы их убили. Люди из «Рук милосердия». Возможно, потому, что не могут убить себя сами.

Он замолкает, чтобы еще поесть мороженого. Облизнув губы, продолжает:

— Это вкуснее пауков, земляных червей и грызунов. В доме Рэндолу нравится больше, чем под домом. Тебе больше нравится в доме, чем под домом?

— Да.

— Ты сидела в мусорном контейнере с мертвым бродягой?

Она смотрит на него и молчит.

Он предполагает, что она роется в памяти, но какое-то время спустя повторяет:

— Викки? Ты сидела в мусорном контейнере с мертвым бродягой?

— Нет. Нет, не сидела.

В этот момент Рэндол гордится собой, как никогда раньше. Это первый разговор, когда собеседник — не его создатель из «Рук милосердия». И разговор складывается очень даже хорошо.

Глава 49

Прежняя проблема Уэрнера — насморк — представлялась сущим пустяком по сравнению с тем, что происходило с ним сейчас.

В комнате наблюдения Виктор, Рипли и четверо потрясенных сотрудников не отрывали глаз от шести экранов, которые показывали, как начальник службы безопасности кружит по изолятору на четырех ногах. Задние были у него с самого начала. А передние образовались из рук. Разительно изменились и плечи.

Тело Уэрнера продолжало непрерывно меняться, четыре ноги все больше и больше напоминали лапы дикой кошки. Локти, колени, лодыжки — менялось все.

Виктора это заинтриговало, потому что в генетический код Уэрнера он ввел некоторые гены пантеры, чтобы придать начальнику службы безопасности побольше проворности и быстроты.

На задних лапах колени сместились гораздо ближе к корпусу, стопы изменились, выросли длинные когти. На передних тоже появились когти, но пальцы больше напоминали человеческие, чем звериные.

Все эти перемены Виктор, Рипли и остальная четверка видели как на ладони, потому что шерсть на теле Уэрнера не выросла. Оно оставалось безволосым и розовым.

И хотя кризис не миновал (собственно, он только начался), Виктор уже мог вести наблюдение с чисто научной отстраненностью, поскольку Уэрнера заперли в изоляторе, исключив тем самым возможность его нападения как на самого Виктора, так и на других сотрудников «Рук милосердия».

За долгие десятилетия Виктор научился извлекать больше пользы именно из редких поражений, а не из многочисленных побед. Неудача могла по праву считаться матерью научного прогресса, особенно его неудачи, которые позволяли переосмыслить достигнутое и найти новые пути для продвижения вперед.

Виктор зачарованно наблюдал за изменениями человеческого тела, за трансформацией его в тело животного, трансформацией, никак не связанной с дополнительными генами, которые появились у Уэрнера. Да, мускулатура начальника безопасности улучшилась благодаря генному материалу пантеры, но ему не «подсадили» гены, отвечающие за лапы, и, безусловно, его генный код не предполагал наличия у Уэрнера хвоста, который уже начал формироваться.

Голова Уэрнера (в лице все еще угадывались знакомые черты) легко двигалась на толстой и удлинившейся шее. А когда он поворачивал голову к одной из камер, стоящие в комнате наблюдения видели, что радужные оболочки обрели форму эллипса, как бывает у кошек, хотя опять же такие гены в генный код Уэрнера не добавлялись.

Гипотезы возникали следующие: то ли Виктор где-то допустил ошибку, то ли ставшая аморфной плоть Уэрнера могла восстановить все особенности животного всего лишь по нескольких генам. И хотя вторая гипотеза вроде бы представлялась совершенно невозможной, Виктор склонялся к мысли, что именно она и является правильной.

Помимо шести камер, фиксирующих удивительное превращение Уэрнера из человека в зверя, в изоляторе стояли и микрофоны, подсоединенные к динамикам комнаты наблюдения. По звукам, которые издавал Уэрнер, не представлялось возможным определить, понимал ли он, что происходит с его телом. Звуки эти не складывались в слова, да и в основном он просто кричал.

И, судя по крикам, трансформация сопровождалась как ментальной, так и физической болью. Вероятно, Уэрнер потерял способность отключать боль.