Джон Харвуд - Призрак автора Страница 45

— Надеюсь, вы не возражаете, — сказал он, — но мне это показалось интересным. Вы когда-нибудь открывали это?

— Нет, я здесь ни к чему не притрагивалась.

— Как представитель попечителей, — произнес он с очаровательной улыбкой, — я рад сообщить вам, что вы можете рассматривать все, что пожелаете. В завещании нет по этому поводу никаких ограничений.

Он уже успел извлечь и высокий деревянный постамент, похожий на аналой, на котором и разложил фолиант. Как она успела заметить, это была не обычная книга, а, скорее, стопка каких-то пластинок или дощечек, проложенных толстыми листами и скрепленных тусклой металлической пряжкой. На обложке не просматривалось никаких букв.

Он попытался расстегнуть пряжку, но она не поддавалась.

— Я не вижу отверстия для ключа, — сказал он. — Должно быть, в этом кроется какая-то уловка… а, понял… черт!

Застежка неожиданно щелкнула, и он поморщился, увидев капельки крови на пальцах правой руки.

— Принести бинт? — озабоченно спросила она.

— Нет, это всего лишь царапина. — Он замотал рану носовым платком и приподнял книгу, которая явно была чересчур тяжелой.

— Может, выйдем на лестничную площадку? Думаю, нам понадобится много места, чтобы рассмотреть ее.

Он вынес книгу из комнаты и устроился на полу. «Позвольте мне», — произнесла она. Не обращая внимания на пыль, она встала рядом с ним на колени, раскрыла переплет и извлекла оттуда некое подобие гармошки, состоящей из скрепленных между собой тонких дощечек. Работа предстояла сложная, поскольку тяжелую гармошку пришлось растягивать по всей лестничной площадке.

Поначалу дощечки казались почти одинаковыми: постепенно вытягиваясь в одну линию, они составляли гигантскую голубовато-серую волну с пенящейся верхушкой, сквозь которую кое-где проглядывало хмурое небо. Дощечки были обернуты тканью, а петли продеты так искусно, что были едва заметны. По мере того, как полотно расширялось, все отчетливее проступали зловещие контуры длинной бледной фигуры, скрытой в морской пене.

Последняя дощечка крепилась двумя скользящими скобами. Она освободила их и еле сдержала крик ужаса. Ей открылось лицо утопленника, выполненное в натуральную величину, с бешеным оскалом и широко раскрытыми глазами, устремленными прямо на нее. Вода выливалась из его открытого рта; волосы были густо опутаны водорослями. Некогда казавшиеся размытыми очертания преобразились в обнаженный торс, безжизненно болтающиеся ноги и мертвенно-бледную руку, вытянутые пальцы которой цеплялись за пустоту.

Это было лицо молодого человека: во всяком случае, так ей показалось поначалу. Но, стоило ей придвинуться ближе и присмотреться внимательнее, как выражение лица утопленника изменилось. И не только выражение лица, но даже и его форма. По мере того, как она наклонялась все ниже, утопленник словно старился, пока не превратился в настоящего старика, усохшего, беззубого и совершенно лысого: его волосами, оказывается, были водоросли. Только агония оставалась прежней. Она отпрянула от картины, и видение как будто исчезло.

— Удивительно передан эффект обмана зрения, — сказал Гарри, неловко приседая рядом. — Думаю, все дело в красках; видите, как играет свет, если смотреть с разных углов? — Он принялся внимательно рассматривать полотно по всей длине. — Взгляните на это.

Она увидела в его руках чистый листок, который он отклеил с внутренней стенки обложки. Внизу архаическими черными буквами было написано: «Утопленник».

— Интересно. Утопленника нельзя увидеть, пока не выложишь полотно целиком, — продолжил он. — И, знаете, это первая работа из тех, что я здесь видел, которая имеет название.

— А разве картинам обязательно иметь название? Это правило такое?

— Ну, не то чтобы правило, но редко когда встречается целая коллекция без единого названия. И… — Он опустился на колени и стал постепенно складывать дощечки, при этом рассматривая оборотную сторону каждой. — Мало того, что она единственная имеет название, только на ней отсутствует подпись. По крайней мере, я ее нигде не вижу.

Он вновь выложил дощечки.

— Как вы думаете, что это значит? — спросила она.

— Ну… это определенно его работа, насколько можно судить после столь краткого знакомства с его творчеством. Но сама книга, я имею в виду ее конструкцию, выглядит древней. Я бы сказал, это восемнадцатый век, хотя прежде я ничего подобного не видел. Интересно, мог он найти ее пустой? Разрисовал по собственному вкусу, добавил название… но тогда почему он не подписал ее?

Он замолчал, уставившись на страдальческое лицо утопленника.

— Вы действительно хотите, чтобы я приехал еще раз и чтобы я попытался побольше узнать о художнике? — спросил он наконец, словно обращаясь к утопленнику.

— О, да, конечно.

— Я рад. Что вы, не помогайте мне, я сам.

Он принялся складывать дощечки. Щелкнув наконец застежкой, он потащил тяжелый переплет обратно в кладовку и водрузил на аналой. «Совсем как молитвенник», — подумала она, но неловкость момента исчезла в тот же миг, когда он обернулся к ней и с улыбкой спросил:

— Надеюсь, ваше приглашение к чаю все еще в силе?

— Конечно. Вы еще побудете здесь, а потом спуститесь?

— Нет, позвольте мне пойти с вами и помочь. По крайней мере, у нас будет возможность еще немного поболтать, пока вы готовите чай.

Кухня, что не типично для старинных домов, была удивительно светлой и радостной, стены увешаны сковородами, горшками и прочей кухонной утварью, французские окна открывались в мощеный внутренний дворик, густо заросший травой и кустарником. Она усадила Гарри за деревянный стол в центре кухни и надела фартук, решив, что ему придется привыкнуть видеть ее и в таком наряде. Мысль эта пронеслась в голове так естественно и стремительно, что до нее не сразу дошел смысл.

— Как у вас здесь красиво, — сказал Гарри. — Э-э… вы сами для себя готовите?

— Да, с тех пор, как умерла госпожа Грин. Она была нашей экономкой долгие-долгие годы, мы ее воспринимали как члена семьи. Молли — девушка из деревни — приходит помогать с уборкой, а господин Граймс занимается садом.

Она отвечала на его вопросы почти машинально, ловко сервируя стол к чаю, а бушующие в ней эмоции словно подхлестывали ее. Хотя в сознание то и дело закрадывались мысли: «Но мы ведь едва знакомы» или «Мы только что встретились», она чувствовала себя так, словно они были давними и близкими друзьями. Она отнесла поднос к своему любимому столику в дальнем углу сада, где за чаем она узнала, что он вырос в Плимуте, у него есть сестра, которая теперь замужем и живет в Канаде. Его отец умер до войны, а мать — пять лет назад, с тех пор он живет в Лондоне, снимая комнату пополам со своим другом на улице Коптик, неподалеку от Британского музея. Ему всего тридцать лет, и, судя по всему, он совершенно свободен. Ее собственная история естественным образом перетекла в историю жизни бабушки, так что еще до наступления сумерек она выложила ему все, что знала об Имогене де Вере и Генри Сен-Клере, о несчастье, обрушившемся на них, о странном завещании, при этом не забывая мысленно просить Господа о том, чтобы дядя Теодор оставил Беатрис и тетю Уну ужинать в городе. Хотя солнце уже село — это произошло еще до того, как Гарри Бошан с явной неохотой засобирался в обратный путь, — воздух все еще был налит теплом, когда она провожала его до станции; там они продолжали свой разговор через открытое окошко его вагона, пока не тронулся поезд.