Эрик-Эмманюэль Шмитт - Человек, который видел сквозь лица Страница 5

И я присутствую при всем этом, молча, содрогаясь от ужаса.

Меня задевают носилки с очередной жертвой. Лежащий на них мужчина, голый, окровавленный, с обожженной разодранной кожей, сотрясается от спазмов и вращает безумными, испуганными глазами. Я чувствую его немой крик. «Нет, только не я! – написано на его лице. – Только не я! Только не здесь! Только не сейчас!» Жизнь и смерть ведут в нем жестокую схватку. Расторопные санитары бегом увозят его куда-то.

Нет, это уж слишком. Я отворачиваюсь к стене, спиной ко всей этой кутерьме, равно напуганный тем, что увидел воочию, и тем, что вижу в воображении.

Скорчившись на своей каталке, я больше не шевелюсь. Но кто-то время от времени треплет меня по плечу, напоминая, что обо мне не забыли. Мне приятны эти знаки внимания, забота людей, преданных своему делу, посвятивших себя спасению ближнего; я постепенно успокаиваюсь. Подобно тому как тень горы заволакивает соседние поля, меня обволакивает сонное забытье.

И я безвольно погружаюсь в него.

В конце дня меня будит интерн-ливанец с угольно-черными бровями:

– Ваша очередь!

Он привозит меня в бокс и опрашивает. Я сообщаю ему свое имя, возраст, адрес газеты «Завтра», после чего подвергаюсь медосмотру, быстрому, но тщательному.

После каждой процедуры он ставит крестик в очередной клеточке истории болезни. Видно, что парень замучен вконец, но ничего не пропускает.

– Я голоден, – говорю я ему.

– Мириам, принесите больному обед!

Боже, как просто! Почему я не попросил еду раньше? Мириам, медсестра с жизнерадостным личиком, отдергивает занавеску бокса и спрашивает, ем ли я мясо. Я киваю. Любое мясо? Любое.

– Мы поместим вас в палату на четвертом этаже, – объявляет чернобровый интерн.

Не знаю, радоваться мне или огорчаться.

– Но… зачем?

– Простая предосторожность. Нам нужно за вами понаблюдать. Первичный осмотр показал, что у вас нет серьезных травм, только давление низкое и общая слабость как результат шока. Но мы предпочитаем убедиться, что у вас нет внутренних повреждений.

– Например?

– Например, повреждений пищеварительных органов, которые трудно диагностировать сразу.

Мне хочется выкрикнуть, что мои пищеварительные органы больше всего страдают от долгого голодания, но я вовремя прикусываю язык. Никто не должен заподозрить, почему я так рад, что меня здесь оставляют.

– Может, перед тем как отправиться в палату, вы хотите побеседовать с психологом – специалистом по кризисным ситуациям?

– Лучше после еды.

– О, конечно, извините меня.

Мириам и ливанец помогают мне перебраться в инвалидное кресло, и сестра везет меня в палату № 413.

После приемного покоя все другие больничные отделения кажутся безмятежно-спокойными. Ничто не нарушает тишину в широких коридорах, разве что шлепанье тапочек санитарки по мягкому линолеуму да поскрипывание колесиков моего кресла. Мы движемся посуху, словно плывем по воде.

Четвертый этаж. Стены украшены фотографиями альпийских пейзажей и освещены слабенькими лампочками.

– Ну, вот ваша палата.

Медсестра распахивает дверь, и… я оказываюсь лицом к лицу с Филибером Пегаром. Он поджидает меня, сидя на стуле у койки, с букетом в руке и льстивой улыбочкой на физиономии. Мириам бдительно оглядывает его:

– Вы родственник?

– Я его друг и работодатель, – заявляет Пегар своим обычным высокомерным тоном.

Но, едва договорив, он принимает смиренный вид, выражающий искреннее сочувствие.

– Кроме родных и полиции, никто не имеет права беседовать с жертвами, – строго говорит сестра.

– Но у Огюстена нет родных.

Мириам смотрит на меня, ожидая подтверждения этой информации. Я опускаю глаза.

– Было бы грустно, – продолжает Пегар, – оставить его в одиночестве после такого потрясения. Что же касается комиссара Терлетти, то он меня хорошо знает и прислал сюда, чтобы я занялся Огюстеном. Позвольте представиться: Филибер Пегар, главный редактор газеты «Завтра».

Сестра, которая читает местную газету, а главное, занята по горло, решает не спорить и, пожав плечами, устраивает меня на кровати. Пегар суетится рядом, то и дело пытаясь ей помочь или, вернее, показать, что он готов оказать помощь, но она всякий раз отстраняет его.

– А какой у нас диагноз? – сюсюкает он.

– Спросите у врача. В настоящий момент больной нуждается в отдыхе и наблюдении. Не утомляйте его. Сейчас я принесу ему обед.

И она выходит.

Пегар спрашивает, состроив умильную физиономию:

– Ну как ты?

Я колеблюсь… Может, притвориться, что я онемел?

– У тебя шок?

Чувствую, что лучше согласиться. Киваю и спешу добавить:

– Я хочу есть.

– Сейчас она принесет обед. Ты был далеко от места взрыва?

Я с удивлением констатирую, что уже несколько часов не думаю о случившемся, словно запер воспоминания о теракте в дальнем углу памяти, куда преградил себе доступ.

– Я стоял на краю площади.

– Значит, довольно далеко. Уф… ну что ж, тем лучше для тебя… Но ты его видел?

– Кого – его?

– Взрыв, конечно!

– Я его видел, я его слышал, и я упал… а потом потерял сознание.

Говоря это, я спрашиваю себя: что стало с жареной картошкой, хрустящей жареной картошкой, которую я только-только начал заглатывать?

Восхищенный Филибер Пегар размахивает передо мной своим букетом, давая понять, что цветы предназначены мне, потом исчезает в ванной, гремит там какими-то предметами, бурчит, чертыхается, включает воду и наконец выходит с уткой, приспособленной под цветочную вазу.

– Не благодари меня, лучше давай рассказывай.

И грузно бухается в кресло: он уже не жалеет, что пришел, да еще потратился на букет.

– Я встретил этого террориста на бульваре Одан. Он так нервничал, что толкнул меня, переходя улицу. И я успел его рассмотреть, когда он был на другой стороне.

– Как он себя вел?

– Я же говорю: нервно. И очень странно.

– В чем странно?

– Непрерывно, чуть ли не каждую секунду, посматривал на часы. Хотя одного раза было бы вполне достаточно.

Пегар вытаскивает блокнот из кармана плаща и записывает все, что я ему докладываю.

– Ну а потом?

– По его лицу и ногам было понятно, что он очень худой, однако на нем был огромная, просто несоразмерная парка.

– Ну, это понятно, под ней он скрывал пояс со взрывчаткой. Какого он был возраста?

– Лет двадцати.

– Бородатый?

– Да.

– Брюнет?

– Да.

– Вроде как из Магриба?[5]

– Да.

Пегар сидит с довольной миной кошки, только что слопавшей мышь.

– Он был один?

Я молча смотрю на него. Вот он – ключевой момент. Может, рассказать ему все как было? Попробовать, что ли?

У Пегара хищно блестят глаза. Подавшись вперед, он еще раз ласково спрашивает:

– Ну так как же? Он был один?

– Нет.

Филибер Пегар сияет: вот она, сенсация! Он получил сведения, которыми не располагают даже полицейские! И, зыркнув на дверь палаты – уж не подслушивают ли нас? – вкрадчиво спрашивает:

– Так кто же его сопровождал?

Я снова молчу… Поверит ли он мне? И осторожно говорю:

– Человек в джеллабе, гораздо старше его.

– Какого роста – большого, маленького?

Подумав, я медленно отвечаю:

– Скорее маленького.

– Толстый, худой?

– Ни то ни другое.

– Прекрасно! Продолжай! Что они делали?

Я съеживаюсь на своей койке. Дурацкий какой-то разговор получается: я вроде бы и правду говорю и при этом скрываю то, что видел. Куда это меня заведет?

– Огюстен, так что же они делали вдвоем?

– О чем-то говорили, но я, конечно, ничего не слышал. Похоже, они спорили. Пожилой как будто старался в чем-то убедить молодого. На самом деле мне показалось, что молодой отказывался.

– Ага, значит, старик его агитировал.

– Ну… да, вроде того…

– Теперь все ясно, это был вербовщик, промыватель мозгов, руководитель операции. Сколько же времени они препирались?

– Две-три минуты. Потом старик его вроде убедил, и парень направился к площади Карла Второго.

– Один?

– Нет, старик его… сопровождал.

– Ах, вон как? Интересно!

Мне очень хотелось признаться Пегару, что в этой истории было много чего гораздо более интересного, например крошечная фигурка старика и тот факт, что он летал. Но если ему сказать такое, он больше не поверит ни единому моему слову.

– Значит, они оба направились к площади?

– Да. И подошли к церкви Святого Христофора. Там как раз кончилась служба, и люди выходили на улицу. А гроб ставили в машину.

– И что потом?

Я стискиваю руки, упорно глядя вниз, на простыню. Нет сил говорить о дальнейшем. Но Пегар меня подбадривает:

– Ну, говори, Огюстен! Ты же знаешь – твое свидетельство бесценно. Я понимаю, тебе тяжело и больно вспоминать весь этот ужас, но ты просто обязан помочь нам – журналистам, полицейским, политикам, гражданам нашего города, всей стране, всему миру. Может быть, только ты один и знаешь доподлинно, как оно все было на самом деле.