Птенчик - Дмитрий Мордас Страница 5

Движение. Лицо из мешка немного меняется. Один глаз становится чуть больше, рот растягивается в полуулыбке.

Из груди уже рвется крик, но тут я понимаю, что это всего лишь расправляются складки на скомканной ткани. Пересилив себя, подхожу к вороху одежды и поддеваю ногой голову, стараясь не думать, на что она похожа.

Голова не отлетает. Она твердая, но не тяжелая. Оля набила ее чем-то и как-то сумела прикрепить к рубашке, а рубашку к штанам и перчаткам.

Теперь все это разом дернулось от удара.

Отскакиваю.

Уж слишком это похоже на настоящее движение.

Глаза привыкли к темноте. Бочки, кроличьи клетки, маленький столик, на котором сушится укроп.

И как же сильно воняет чем-то.

Одежда лежит теперь грудой. Голова подобрала остальное тело под себя. От моего удара она, конечно, сместилась, но чтобы так…

Сердце сейчас разорвется. Меня тошнит.

Оно шевелится. Оно точно шевелится. Я вдруг думаю: «Мыши. Это мыши забрались туда. Или… или…»

«Кролики».

Взгляд на миг задерживается на кроличьей лапке, потом возвращается к лицу на полу.

Оно поднимается. Сначала медленно, почти незаметно, потом резко взмывает вверх.

Он встает. В моей рубашке, в спортивных штанах Олиного отца, в старых рабочих перчатках. Руки и ноги висят пустыми тряпками, но в нем есть жизнь. Дрожь бежит по всему его телу, словно что-то внутри клубится, переползает с места на место, хочет вырваться наружу.

Еще пару секунд тупо смотрю на него, пытаюсь придумать объяснение, а потом волна паники сметает все, и я кричу так, как никогда прежде не кричал.

Переваливаясь с бока на бок, на непослушных ногах он идет ко мне.

Кисти в перчатках вяло болтаются, но сами руки тянутся, готовые схватить меня.

Смертельно обнять.

Изо всех сил бросаюсь на дверь, падаю. Снова бросаюсь. И снова, и снова. Встаю, прижимаюсь к шершавому дереву, пытаюсь вжаться в него, протиснуться на улицу сквозь щели. Больше ничего не вижу. Глаза заливают слезы.

Слышу, как шаркают его ноги.

Что-то касается шеи, холодное, отвратительно мягкое. С новой силой вжимаюсь в дверь.

Я умру.

Я уже умер. Не здесь, не на бетонном полу сарая, а где-то далеко в поле, на сырой земле, среди скошенной травы. Под ярким солнцем.

На секунду перед глазами мелькает эта картина, а потом чернота.

Черное колесо трактора. Оно заслоняет весь мир.

Открываю глаза. Я и в самом деле лежу на земле. В траве. Только нет никакого трактора и страшного черного колеса.

От прикосновений я вздрагиваю.

– Убежала! – слышу я голос. – Гадина!

Паша.

– Что с тобой? – это уже Лиза.

Начинаю рыдать. Она обнимает меня, а я плачу и плачу.

– Он ходит, – шепчу я. У меня пропал голос. Будто что-то порвалось в горле. К тому же я разучился дышать, хватаю ртом воздух, глотаю его и никак не могу надышаться.

Меня успокаивают, гладят по голове.

– Эти ее тряпки! – говорит Паша. – Она целый день с ними возится. Кукол делает и всяких там чучел. Двигает их, разговаривает. Бывает, аж жутко становится.

– Он шевелился, – голос мой звучит так, словно я говорю через тонкую трубку или замочную скважину.

Лиза выносит из сарая Человечка. То, что от него осталось.

Головы нет. Моя рубашка, спортивные штаны. Оля и в самом деле сшила их между собой. Вижу тонкие аккуратные стежки. И как это я проглядел? Когда она успела это сделать? Где-то еще должны быть нити, за которые она тянула, забравшись, видимо, на крышу.

Это был просто розыгрыш! Но легче мне не становится.

Потому что та бледная маска, что когда-то я видел на деде, то, что привиделось мне на этом чертовом мешке… Теперь я вижу ее на лице Лизы. Кто-то чужой вместо нее слабо улыбается мне, словно знает что-то грустное и необратимое.

Снова начинаю плакать.

– Ты только бабушке не рассказывай. Паша сам с ней разберется.

Лиза боится, что из-за этой истории у Паши будут проблемы. Может быть, ему запретят приходить к нам. Она накидывает мне на плечи рубашку, от которой оторвала уже штаны и перчатки. Сбрасываю ее. Она холодная и липкая, к тому же воняет чем-то.

* * *

Рубашку я больше носить не могу. Несмотря на то что бабушка ее постирала, от одного прикосновения к ней, от одного ее вида, от одного не запаха даже, а предчувствия запаха мне становится не по себе.

Бросил ее в пакет, а пакет спрятал на дно рюкзака. Но все равно чувствую ее, а ночами слышу, как что-то там шевелится и шелестит целлофаном.

Мыши, убеждаю я себя.

Но почему-то думаю о кроликах.

Паша говорит, что Олю наказали, что ее держат дома и что он отнял у нее всех кукол. Он врет. Он боится сестру и никогда бы не решился на такое.

Представляю Олю. У окна. Глаза чернющие. В этой ее шляпе с куриными перьями. Шьет.

* * *

Всю следующую неделю идет дождь. Не выхожу из дома, словно бы тоже наказан. Смотрю в окно. Иногда я сплю даже днем, и мне снятся фигуры из полотенец и тряпок в коридорах Желтого дома. У них белые лица, такие, как теперь у Лизы. Они тоскливо ходят из комнаты в комнату или смотрят в окна. Совсем как я.

Потом приезжает отец. Дожди так и не кончились. Вдалеке грохочет. Сверкают молнии. Лиза одна. Паши почему-то нет.

Сижу в комнате. Вещи уже собрал. Вдруг замечаю за окном лицо. Синеватое, вытянутое, края шляпы обвисли, перьев нет – только ярким пятном горит ветка рябины.

– Открой, – шепчет Оля.

Немного колеблюсь, но все же открываю, и дождь врывается в комнату.

– Отдай мне бинт, – говорит она. Потом, немного подождав, добавляет: – Пожалуйста.

И улыбается. Жалко так. Умоляюще.

– Бинт? – спрашиваю.

Злюсь ли я на нее? Наверное, нет.

– Я его в рубашку положила.

– Нет у меня бинта.

Пытаюсь вспомнить, где же он. В рубашке точно не было.

– Я тебе заплачу. Вот, – она кладет на подоконник ворох мокрых купюр. – Тут пятьдесят восемь рублей. Это все, что у меня есть.

Качаю головой.

– Я бы и так отдал. Но он делся куда-то. Может быть, в сарае остался?

Вода течет по ее лицу, и кажется, что она плачет.

– Отдай тогда рубашку.

Где-то в полях прокатился гром.

– Хорошо, – говорю я.

Подхожу к рюкзаку, но открыть не успеваю.

– Это еще что! – слышу голос Лизы. –