Татьяна Корсакова - Проклятый дар Страница 5

Тот разговор каленым железом впечатался в Асину память. Разговор, испуганные мамины глаза, тонкие пальцы, комкающие платок, и плохо скрываемая дрожь в голосе. Именно тогда девушка окончательно поняла, что станет помогать партизанам. Она даже решилась на разговор с дядькой Федосом. Хотя какой разговор?! Не получилось у них никакого разговора. На робкую Асину просьбу зачислить ее в партизанский отряд рябое лицо дядьки Федоса налилось кровью, а руки потянулись к ремню.

– В партизаны?! – заревел он. – А я вот тебя сейчас как перетяну по мягкому месту! Ишь что удумала, дуреха! В партизаны ей захотелось…

Наверное, дядька Федос выполнил бы свою угрозу, если бы из-за выцветшей занавески, за которой стояла кровать его жены, тети Люси, не послышался умоляющий голос:

– Федос, что ты кричишь?! Себя не жалко, девку пожалей!

– Девку пожалеть? – Он обвел комнату невидящим взглядом, а потом сказал уже спокойнее: – Так я ж ее, дуру такую, и жалею. Она ж думает, что в партизанах перники[2] раздают. А там, Аська, не перники, там свинец. – Он устало опустился на лавку, поскреб лысеющую макушку и продолжил: – Ты вот что… ты, Аська, про этот разговор забудь. Не знаю я, где партизанский отряд. Не знаю. А если бы и знал, так не сказал бы. О матери своей подумай. А ну как батька с фронта не вернется и ты в болотах сгинешь…

– Батя вернется, а я не сгину! – буркнула Ася, выбегая из негостеприимной хаты дядьки Федоса.

– …Не сгину! Я болота получше вашего знаю! – Ася зло пнула ногой хилую березку и тут же зашипела от просыпавшейся с ее веток росы. – Не сгину, – упрямо повторила она, кутаясь в телогрейку и поудобнее пристраивая за пазухой торбу с припасами.

– Сгину… – эхом отозвался Сивый лес. – Сгину-у-у-у…

– А вот хрен вам! – Ася развернулась лицом к чаще, погрозила кулаком.

На мгновение, всего на долю секунды, ей показалось, что черные еловые лапы вздрогнули. Померещилось. Или зверь какой. Мало ли в Сивом лесу зверей! И вообще, нечего тут стоять, раненый летчик долго ждать не сможет! О том, что вполне может статься так, что ее вообще никто не ждет и что вылазка эта глупая и бесполезная, Ася старалась не думать. Едва не по колено проваливаясь в вязкую, сочащуюся талой водой землю, она упорно шла в глубь леса, не обращая внимания на усиливающееся с каждым шагом чувство, что за ней кто-то наблюдает.

Некому тут наблюдать! Были бы партизаны, так давно бы уже вышли. Да она бы их услышала раньше, чем они ее, потому что Ася с ранних лет в лесу, батя ее еще совсем маленькой с собой на охоту брал и всему обучал, что сам ведал. А знал он об этих местах много, еще от своего отца, Асиного деда.

Чтобы окончательно убедиться, что вокруг нет ни единой живой души и бояться совершенно нечего, Ася замерла и, сдернув с головы платок, прислушалась.

…Она ошиблась. Издалека, может, даже с самой лесной опушки, доносился собачий лай. Не сбрехал Захар…

Подгоняемая лаем и собственным страхом, Ася бросилась вперед, к тонкой меже между лесом и болотом. Сбитого летчика нужно искать именно там, а на болото фрицы не сунутся. Раньше никогда не совались…

Тропка после зимы была почти незаметной, но Ася знала, где ее искать, оттого, видно, нашла очень быстро. Раньше такими вот тропами, обозначающими периметр и лишь кое-где немного углубляющимися в дрыгву, было прочерчено все Гадючье болото, на котором росла самая знатная в округе клюква, а сейчас троп этих осталось совсем мало. За клюквой уже давно никто не ходил… И не из-за войны, Гадючье болото считалось недобрым местом еще задолго до Асиного рождения. Студенецкие, васьковские и слободские отваживались собирать ягоды только у самого его края, никогда не углубляясь далеко и уж тем более не забираясь на Гадючий остров.

Да и был ли он вообще, этот остров, который, по преданиям, сторожат огромные змеи?! Про него много рассказывали, некоторые особо брехливые хлопцы хвалились, что побывали на Гадючьем острове и даже прошли сквозь гадючий туман, но Ася твердо знала – врут! Если даже ее бесстрашный батя ни разу там не бывал, то куда уж остальным?! А вот про туманы истинная правда. Таких густых и страшных туманов, как над Гадючьим болотом, не встретишь ни в каком другом месте. Именно из-за них и сгинуло в дрыгве столько народу, из-за непроглядной мути, в которой не видно собственной вытянутой руки, не то что болотной тропы. А огромные гадюки, выползающие из тумана и утаскивающие в топь всякого, кто отважится нарушить невидимую границу, – это фольклор, сказки! Нет никаких туманных гадюк, есть людская привычка к преувеличениям.

Странное дело, Ася не верила в сказки, но с каждой секундой на душе становилось все тревожнее. Может, от усиливающегося собачьего лая за спиной, а может, оттого, что тропка совсем исчезла и пробираться теперь приходилось почти наугад, прощупывая зыбкую землю перед собой подобранной еще в лесу длинной палкой. Теперь ледяная болотная жижа хлюпала не только под ногами, но и в сапогах. Пальцы сначала болели от холода, а сейчас совершенно онемели. Наверное, это было плохим признаком, наверное, следовало что-то предпринять, разжечь огонь и хоть как-то согреться, но костер в ее положении был непозволительной роскошью, потому что теперь помимо заливистого собачьего лая она уже отчетливо слышала и гортанную немецкую речь. Фашисты были уже близко, они не слыхали сказок про Гадючье болото и ничего не боялись.

Ася тоже уже не боялась. Теперь она шла, точно заведенная, не особенно понимая, куда и зачем идет. Холод от ног поднялся, кажется, к самому сердцу, притормаживая его размеренный ритм, прибивая обессилевшую девушку к земле.

Про шкалик с самогоном она вспомнила, уже почти теряя сознание. Сбитому летчику он, может, и не пригодится, а вот ей понадобится точно. После трех жадных глотков желудок обожгло огнем, а на глазах навернулись слезы, но, странное дело, в голове прояснилось.

Рукавом телогрейки девушка стирала злые слезы, когда увидела сначала грязно-серый парусиновый остров, а потом неподвижно лежащее прямо в холодной воде тело. Вот она и нашла своего летчика…

Они сидели в маленьком, но очень уютном больничном парке, под старой яблоней на выкрашенной в салатовый цвет скамейке, и молча курили. Петрович думал о чем-то своем, а Матвей исподтишка рассматривал больничное хозяйство. Территория была ухоженной, чувствовалось, что доктор Джекил придает немалое значение не только лечебному процессу, но и хозяйственной части. Аккуратные деревянные беседки, подстриженные кусты, побеленные бордюры и стволы яблонь, перед главным входом – скульптурная композиция, абстрактная до такой степени, что у Матвея закралась мысль, а не произведение ли это одного из пациентов. Все добротно, красиво, почти по-домашнему. Пасторальную картинку портили лишь основательный трехметровый забор, запертые железные ворота и будка со скучающим детинушкой внутри. На память тут же пришло окно палаты номер четырнадцать, точно аппликацией, украшенное крылышками мотыльков и почти не изуродованное ажурной решеткой – этакая видимость нормальности и благополучия, маскировка…