Уильям Ходжсон - Дом в Порубежье Страница 5

Я слышал одно предание: местные жители утверждают, что построил этот дом сам дьявол. Что ж… возможно. Но так оно или иначе — мне все равно, если забыть о том, что россказни эти позволили сбить цену, когда я приступил к покупке.

Я успел прожить в нем около десяти лет, прежде чем начали подтверждаться досужие разговоры. Не спорю, не менее дюжины раз и до этого приходилось мне видеть здесь кое-что удивительное, а еще чаще — ощущать в большей мере, чем видеть. Но прошедшие годы привели за собою старость, и я часто ощущаю нечто невидимое в пустынных комнатах и коридорах. Как я уже говорил, много лет миновало, прежде чем довелось мне увидеть воистину… скажем так: сверхъестественные события.

Это был не канун Дня Всех Святых. Если б я писал свою повесть развлечения ради, то — возможно — события и начались бы именно в эту ночь, но мой рассказ лишь о том, что действительно было… ради чужого удовольствия я не стал бы даже прикасаться к бумаге. Нет. Все случилось, когда миновала полночь и близилось утро двадцать первого января. По привычке я сидел и читал у себя в кабинете. Рыжик дремал возле моего кресла.

И вдруг пламя двух свечей сперва затрепетало, а потом вспыхнуло призрачным зеленоватым светом. Я немедленно глянул на них, но язычки огня потускнели, обретая багряный оттенок… странные алые отблески легли на столы и кресла, окрасили тени кровью — словно разбрызгавшейся по всей комнате.

С пола донесся слабый испуганный визг, нечто ткнулось в мои ноги… это был Рыжик, пытавшийся забиться под полы моего халата… Рыжик — обычно отважный, как лев!

Лишь тревога собаки, как мне кажется, впервые заставила меня почувствовать истинный страх. Конечно же я несколько испугался, когда свечи загорелись сначала зеленым, потом красным огнем, но решил, что причиной всему какой-нибудь газ, просочившийся в комнату. Правда, я успел увериться, что это не так: свечи горели ровным огнем, и пламя их не гасло, как было бы, если бы цвет пламени менялся под действием какого-то летучего газа.

Я не шевелился. Да, я испытывал явный испуг, но не мог ничего предпринять — оставалось лишь ждать. Быть может, с минуту я с тревогой оглядывал комнату. И заметил, что свет свечей действительно стал угасать, наконец, огоньки их рубинами заблестели в сгустившейся тьме. Но я по-прежнему ждал, и сонное безразличие, крадучись, охватывало меня, изгоняя страх, подступавший все ближе и ближе.

Тут, поодаль, на противоположном конце огромной старинной палаты, я заметил странное свечение. Оно медленно усиливалось, наполняя комнату пляшущими зелеными отблесками, сразу же начинавшими тускнеть и разом преобразившимися, — едва погасли свечи, — в глубокий и мрачный багрянец, жутким своим свечением затопивший всю комнату.

Свет этот исходил от противоположной стены, он становился все ярче и ярче; наконец, сделался нестерпимым, уже начинал резать глаза, я непроизвольно сомкнул веки и сумел вновь открыть их только через несколько секунд. И сразу же понял: свет померк, и уже не причинял боли, а когда он еще более ослаб, я вдруг обнаружил — буквально в какой-то миг, — что алая стена словно растаяла и я как бы вижу сквозь нее и за нею.

Постепенно, пока я свыкался с этой мыслью, мне стало казаться, что передо мной простерлась огромная равнина, залитая тем же закатным светом, что теперь наполнял комнату. Пределов ее невозможно было постигнуть: ни в одном месте не мог я увидеть ее границ равнины. Даль ширилась и уходила во все стороны, так что глаз не знал ей ни конца ни края. Постепенно неподалеку начали проступать какие-то детали, и буквально в миг — когда разом угас этот свет — с ним пришло и видение, если только оно было видением.

Я вдруг понял, что более не сижу в кресле, а словно парю над ним, над темным и безмолвным силуэтом человека, застывшего возле стола. Внезапно налетевший порыв холодного ветра вынес меня наружу, во тьму, и как пылинку повлек неведомо куда. Холод ледяным плащом окутал меня, и я затрепетал.

Потом я поглядел направо, налево… вокруг царил нестерпимый мрак, и лишь вдали его пронзали ясные лучи. Я летел все дальше и дальше, и, обернувшись назад, увидел Землю, голубым полумесяцем удалявшуюся за левое плечо. В стороне ярко белым пламенем горело Солнце.

Не знаю, сколько прошло времени. Помню, в последний раз я видел Землю — лучистый голубой шарик, исчезающий в вечном эфире. А я — пылинка души, хрупкое облачко — пронзал пустоту, уносясь от этой небесной синевы в неведомые просторы.

Миновало еще много времени… теперь я не видел уже ничего. Позади остались звезды, я растворялся в той чудовищной тьме, что сторожко замерла позади них. Прежде я не чувствовал ничего — разве что легкость и холод. Но теперь свирепая тьма начинала вползать в мою душу, наполняя ее страхом и отчаянием. Что будет со мной? Куда меня уносит? Но не успели оформиться эти мысли, как едва ли не вещественная тьма вокруг озарилась кровавым багрянцем, поначалу очень слабым и как бы туманным, но уныние сразу же оставило меня, отчаяние исчезло.

Багряные отсветы впереди медленно становились ясней и ясней; и наконец превратились в мрачный и неяркий свет, полный опасной мощи. Но я все летел вперед, и, наконец, свет этот превратился в огромный кровавый океан, распростершийся внизу подо мной. Я не видел ничего иного — кроме его бесконечных просторов.

Потом я обнаружил, что опускаюсь прямо в огромное море пухлых багрянеющих облаков. Медленно я пронзал их в своем полете, и вот, наконец, подо мной распростерлась равнина, которую видел я из своего дома, стоящего на границе с Молчаньем.

Наконец, я опустился на самую почву и встал одинокий посреди пустыни. Мрачен был свет над нею, вселявший в душу немыслимую тоску.

Вдали в правой части неба багровело кольцо темно-красного пламени, от внешней окружности его исходили огромные языки… извивавшиеся, трепетавшие, протягивавшиеся во все стороны. Внутри кольца была чернота, как в той вечной ночи, что окружала меня. Солнце ночи, — решил я, — и светит подстать своему имени.

Оторвав свой взор от странного светила, я обратился к окрестностям. Но повсюду — куда ни глянь — лежала та же безграничная и плоская равнина; нигде на ней не различал я признаков жизни, даже былой — хотя бы позабытых руин древнего поселения.

Постепенно я заметил, что меня несет над этой ровной пустыней. Целую вечность, должно быть, я устремлялся вперед, не чувствуя нетерпения: любопытство и изумление не покидали меня. Но вокруг оставалась та же равнина; я все время старался заметить хоть что-нибудь, способное нарушить ее однообразие… но не было перемен — только одиночество, безмолвие и пустыня внизу подо мной.