Стивен Кинг - Все, что ты любил когда-то, ветром унесет Страница 5

Секунду-другую он размышлял над тем, что, может, лучше вообще взять проклятую записную книжку и спу­стить в унитаз. Но затем покачал головой. В результате он будет сидеть рядом с унитазом на корточках и, засу­чив рукава, выуживать эту чертову книжку. А фен будет гудеть, и над головой будет мигать флюоресцентная лам­па. И хоть частично чернила расплывутся, все записи не сотрутся, это ясно. Так что проку почти никакого. Кроме того, эта записная книжка была с ним так долго, проеха­ла в его кармане столько миль по безлюдным просторам Среднего Запада. Ему просто претила мысль, что придет­ся выуживать ее из унитаза.

Может, тогда только последнюю страничку? Да, ко­нечно, вырвать эту последнюю страничку, скатать в ша­рик, бросить в унитаз и спустить воду. Но как же тогда с остальными записями? Они (всегда эти «они») неизбеж­но обнаружат их, все эти свидетельства его нездоровой психики. И скажут: «Еще повезло, что этот типчик не за­шел куда-нибудь на школьный двор с автоматом Калаш­никова. И не прихватил с собой на тот свет целую толпу ребятишек». И тогда это будет преследовать Майру, точно консервная жестянка, привязанная к хвосту собаки. «Слыхали, что произошло с ее мужем? — станут говорить люди где-нибудь в супермаркете. — Покончил с собой в мотеле. И оставил книжку с какими-то бредовыми запи­сями. Еще слава Богу, что ее не пришил». Ладно, это еще куда ни шло, это можно пережить. В конце концов, Майра взрослая женщина. А вот Карлин... с Карлин, конечно, сложнее. Потому что Карлин сейчас...

Альфи взглянул на часы. Где сейчас Карлин? Ах, ну да, конечно, Карлин сейчас на баскетбольном матче школьной юниорской команды. И ее подружки по коман­де будут говорить то же самое, что и дамочки в супермар­кете, только уже где-нибудь в раздевалке, и все эти раз­говоры будут сопровождаться мерзкими и ехидными девчоночьими смешками. А в глазах — ужас и радостное возбуждение одновременно. Разве это честно по отноше­нию к ребенку? Нет, конечно, нет, но ведь и с ним тоже жизнь поступила несправедливо. Иногда, проезжая по шоссе, видишь сваленные вдоль обочины старые и рва­ные резиновые покрышки. Вот какой чувствовал себя сейчас — старой, никому не нужной, выброшенной по­крышкой. А от таблеток становилось еще хуже. Они лишь просветляли сознание, и ты с еще большей ясностью и отчетливостью начинал понимать, в какое жуткое дерь­мо угодил.

 — И все равно я не сумасшедший, — произнес он вслух. — Все это вовсе не означает, что я сумасшедший.

Нет. Но, может, быть сумасшедшим даже лучше.

Альфи снова взял записную книжку, быстро перели­стал ее, примерно тем же жестом, каким крутанул барабан револьвера. А потом довольно долго сидел, похлопы­вая книжкой по колену. Нет, это просто нелепо, смехот­ворно!

Смехотворно или нет, но это почему-то мучило его. Как мучила, к примеру, мысль, что газовая горелка на плите, возможно, осталась включенной (это когда он бы­вал дома). И он лежал в постели и маялся этой мыслью, а потом не выдерживал, вставал и шел на кухню проверить, и плита всегда оказывалась холодной. Только это еще хуже, чем с плитой. Потому что ему страшно нравились эти записи в книжке, Он их любил. И все последние годы настоящей его работой было именно собирательство всех этих поразительных граффити — это надо же, слово ка­кое, граффити! — а вовсе не торговля универсальными считывателями кодов или замороженными продуктами, которые, если сунуть их в хорошую современную микроволновку, мало чем отличались от продуктов фирмы «Свенсоне» или же «Фризер Квинс». Взять, к примеру, хотя бы вот это, отчаянно откровенное и будоражащее во­ображение заявление: «Хелен Келлер трахает ротвейлер». И при всем при том, когда он умрет, книжка кого угодно может ввергнуть в недоумение. Все равно что случайно задохнуться в гардеробе, экспериментируя с новым, осо­бо изощренным способом мастурбации, где тебя найдут со спущенными трусами да еще обкакавшегося. А может, часть записей из книжки опубликуют в какой-нибудь газетенке, под его снимком? В старые добрые времена такая мысль и в голову не пришла бы, зато теперь, в наши дни, когда вполне солидные газеты запросто рассуждают о родинке на пенисе самого президента, идея выглядит не столь уж и абсурдной.

Сжечь ее тогда, что ли? Не получится — в номере ав­томатически включится это треклятое противопожарное устройство.

Или спрятать за картинкой на стене? Картинкой, на которой изображен маленький мальчик в соломенной шляпе и с удочкой?

Альфи задумался, потом кивнул. А что, идея совсем недурна. Там записная книжка может пробыть годы, ник­то ее не заметит и не найдет. А потом, в каком-то отдален­ном будущем, она сама выпадет из-под картины на пол. И кто-то — постоялец, но скорей всего все же горничная — подберет ее, сгорая от любопытства. И начнет перелисты­вать. И какова же будет реакция? Шок? Смех? Растерян­ность и недоумение? Альфи надеялся на последнее. По­тому что эти записи в книжке способны поставить в тупик кого угодно. «Элвис убил Большую Киску», написал ка­кой-то тип из Хэкберри, штат Техас. «Безмятежность — это квадрат», написал кто-то в Рэпид-Сити, Южная Да­кота. А ниже кто-то другой приписал следующее: «Да нет, глупенький, безмятежность = (va)2 + b, где v = безмятеж­ность, а = удовлетворение и b = сексуальная совмести­мость».

Так, значит, за картину.

И Альфи уже находился на полпути к ней, как вдруг вспомнил о таблетках в кармане пальто. А в бардачке ма­шины лежали еще, другие, но от той же хворобы. Таблет­ки эти выписывали только по рецепту. Но они вовсе не принадлежали к разряду снадобий, которыми потчует тебя врач, когда ты... ну, скажем, немного на взводе. Так что копы наверняка будут обыскивать комнату в поисках других таблеток и непременно заглянут под картину, а из-под нее выпадет на зеленый ковер записная книжка. И тогда все будет выглядеть еще хуже, во всяком случае, гораздо подозрительнее, поскольку они сразу поймут, что сумасшедший прятал свидетельство своего безумия.

И примут последние строчки за предсмертную запис­ку, хотя бы просто потому, что они последние. Не важно, где он оставит или спрячет книжку, так оно и будет. Точ­но и наверняка, как палка в задницу этой гребаной Аме­рике — так написал некий неизвестный ему лирик из Во­сточного Техаса.

— Если, конечно, они ее найдут, — пробормотал он. И тут его осенило.

Снег валил всё гуще, ветер усилился, и огоньков, мер­цавших на дальнем конце поля, видно не было. Альфи стоял на краю парковки рядом со своим заваленным сне­гом автомобилем, полы широкого пальто бешено трепал ветер. Наверняка на ферме все они уже уселись смотреть телевизор. Всей своей хреновой семейкой. Если, конеч­но, тарелку спутниковой антенны не снесло с крыши ам­бара. А дома у него жена с дочерью, должно быть, уже вер­нулись с баскетбольного матча. Майра и Карлин жили в мире, имеющем мало общего с автострадами федерально-го значения, с заведениями «фаст-фуд», выросшими вдоль обочин, точно грибы после дождя, а также со свис­том проносящихся мимо тебя на скорости семьдесят, во­семьдесят, а то и все девяносто миль в час автофургонов и трейлеров. Нет, он не то чтобы жалуется (да и потом это совсем не в его характере). Нет, он просто констатирует факт. «Здесь никого, даже если кто-то и есть», написал некто в Чок Левел, штат Миссури, на стене деревянно­го уличного сортира. А иногда он видел в ванных моте­лей кровь, правда, в небольших количествах. Хотя, из­вините, однажды он видел под раковиной со стальным исцарапанным зеркалом грязный обшарпанный тазик, наполовину заполненный кровью. Неужели никто до него не заметил? А если заметил, почему не сообщил куда следует? Или сообщать о таких находках тут было не принято?..