Говард Лавкрафт - Ужас в музее Страница 5

Оно обладало шарообразным туловищем и шестью длинными извилистыми конечностями с клешнями наподобие крабьих. Круглое туловище венчалось шаром поменьше, выступающим вперед; три выпученных рыбьих глаза, явно гибкий хобот длиной в фут и раздутые жабры по бокам заставляли предположить в нем голову. Покрывавший большую часть тела мех при ближайшем рассмотрении оказался густой порослью тонких темных щупалец или сосательных хоботков, каждый из которых заканчивался подобием гадючьей пасти. Более толстые и длинные щупальца на голове и под хоботом, со спиральными полосками на них, вызывали ассоциации со змеелоконами горгоны Медузы. Казалось бы, говорить здесь о каком-либо выражении лица просто нелепо, но Джон почувствовал, что эти три выпученных рыбьих глаза и вытянутый вперед хобот выражают ненависть, алчность и жестокость, смешанные с эмоциями, неизвестными на Земле и в нашей Солнечной системе, а потому непостижимыми для человека. В этого чудовищного монстра, подумал Джонс, Роджерс вложил все свое злобное безумие и все свое гениальное мастерство скульптора. В реальность подобного творения не верилось, но фотография доказывала, что оно действительно существует.

Роджерс прервал размышления гостя.

— Ну, что ты о Нем думаешь? Ты все еще задаешься вопросом, кто раздавил собаку и высосал из нее всю кровь миллионом ртов? Это божество, а я Его верховный жрец, глава новой жреческой иерархии. Йа! Шуб-Ниггурат! Козел с Легионом Младых!

Охваченный отвращением и жалостью, Джонс опустил руку с фотографией.

— Послушай, Роджерс, так не пойдет. Всему есть пределы, знаешь ли. Это поистине гениальное творение и все такое прочее, но оно пагубно на тебя действует. Тебе лучше не видеть его больше — пускай Орабона разобьет скульптуру, а ты постарайся забыть о ней. И позволь мне разорвать эту мерзкую фотографию.

Роджерс со злобным ворчанием выхватил у него снимок и положил обратно на стол.

— Идиот! Ты… ты по-прежнему считаешь, что Оно не настоящее! Ты по-прежнему думаешь, что Оно — творение моих рук и что все остальные экспонаты — не более чем безжизненный воск! Да ты сам тупее любой восковой фигуры, черт бы тебя побрал! Но на сей раз у меня есть доказательство, и ты увидишь все собственными глазами! Не прямо сейчас, ибо Оно отдыхает после моего жертвоприношения, но позже. О да… тогда ты убедишься в Его могуществе.

Роджерс снова метнул взгляд в сторону запертой на висячий замок двери, а Джонс взял со скамьи шляпу и трость.

— Хорошо, Роджерс, позже так позже. Сейчас мне пора идти, но я загляну завтра днем. Обдумай хорошенько мой совет — вдруг он покажется тебе разумным в конечном счете. И поинтересуйся мнением Орабоны.

Роджерс по-звериному оскалил зубы.

— Пора идти, да? Значит, все-таки струсил! Струсил, несмотря на все свои смелые речи! Ты утверждаешь, что все мои экспонаты не более чем восковые фигуры, и все же обращаешься в бегство, когда я начинаю доказывать, что ты ошибаешься. Ты ничем не отличаешься от парней, которые держат со мной пари, что не побоятся провести ночь в музее. О, они приходят с самым смелым видом, но уже через час вопят дурными голосами и колотят в дверь, чтобы их выпустили. Советуешь мне поинтересоваться мнением Орабоны, да? Да вы двое с самого начала были против меня! Хотите помешать Ему обрести владычество над земным миром!

Джонс сохранял спокойствие.

— Нет, Роджерс, никто ничего не имеет против тебя. И я не боюсь твоих восковых фигур — напротив, искренне восхищаюсь твоим мастерством. Но сегодня мы оба несколько взвинчены, и я полагаю, небольшой отдых пойдет нам на пользу.

И снова Роджерс не дал своему гостю удалиться.

— Не боишься, значит? Тогда почему ты так рвешься уйти? Скажи-ка, хватит ли у тебя духа остаться здесь одному в темноте на всю ночь? Чего ты так торопишься, коли не веришь в Него?

Похоже, какая-то новая мысль завладела умом Роджерса, и Джонс внимательно посмотрел на него.

— В общем-то, я никуда особо не спешу — но чего ради мне оставаться здесь одному? Что это докажет? Меня смущает лишь одно обстоятельство: здесь нет удобного спального места. Положим, я проведу здесь ночь — но что это даст нам с тобой?

На сей раз новая мысль пришла в голову самому Джонсу, и он продолжил примирительным тоном:

— Послушай, Роджерс, я сейчас спросил, что это даст нам с тобой, хотя ответ на вопрос очевиден: таким образом мы получим доказательство, что твои экспонаты являются всего лишь восковыми фигурами и что тебе нельзя направлять свое необузданное воображение туда, куда оно постоянно устремляется в последнее время. Допустим, я останусь здесь. Если я продержусь до утра, согласишься ли ты посмотреть на вещи новым взглядом — уйти в отпуск месяца на три и позволить Орабоне уничтожить твое новое произведение? Ну же, разве это не честная сделка?

На лице Роджерса появилось выражение, трудно поддающееся истолкованию. Представлялось очевидным, что он лихорадочно размышляет и что над всеми противоречивыми эмоциями в конечном счете берет верх злорадное торжество.

— Вполне честная! Если ты продержишься до утра, я последую твоему совету! Но ты должен продержаться. Сейчас мы пойдем поужинаем, а потом вернемся сюда. Я запру тебя в выставочном зале, а сам уйду домой. Утром я приду раньше Орабоны — а он приходит за полчаса до остальных сотрудников — и посмотрю, как ты тут. Но если ты не вполне тверд в своем скептицизме, откажись от этой затеи. Все прочие смельчаки в последний момент шли на попятный — и у тебя еще есть такая возможность. Полагаю, громкий стук в дверь непременно привлечет внимание какого-нибудь констебля. Возможно, в скором времени тебе станет очень и очень не по себе — ведь ты будешь находиться в одном здании с Ним, хотя и не в одном помещении.

Когда они вышли черным ходом на грязный задний двор, Роджерс нес сверток из мешковины с ужасным содержимым. Посередине двора находился люк, крышку которого хозяин музея бесшумно поднял до жути привычным движением. Мешковина и все прочее бесследно сгинули в лабиринте канализационных катакомб. Джонс содрогнулся всем телом и старался держаться поодаль от своего спутника, когда они выходили на улицу.

По молчаливой договоренности они отправились ужинать порознь, но условились встретиться у музея в одиннадцать часов.

Джонс поймал кеб и только тогда вздохнул посвободнее, когда проехал по мосту Ватерлоо и приблизился к ярко освещенному Стрэнду. Он поужинал в тихом кафе, а потом двинулся домой на Портленд-плейс, чтобы принять ванну и прихватить с собой несколько вещей. Он праздно гадал, чем сейчас занимается Роджерс. По слухам, последний жил в огромном мрачном особняке на Уолворт-роуд, полном таинственных запретных книг, разных диковинных предметов оккультного свойства и восковых фигур, которые он не хотел выставлять на всеобщее обозрение. Орабона, насколько понял Джонс, жил в том же доме, в отдельных комнатах.