Аарон Макдауэлл - Песок. Повесть длиною в одну ночь Страница 5

Но мне-то… что мне мешает решиться сейчас?

Ничего.

Медленно я сделал первый шаг к Димке.

Великое путешествие всегда начинается с первого шага.

— Привет, чудо, — сказал я. — Тебя как зовут?

Он не ответил.

Может быть, это смешно и нелепо звучит, но мне было совершенно все равно, как его зовут на самом деле. Он был Димка, и никакое другое имя не могло описать его.

А значит, никакое другое имя не имело право обладать Димкой. Кроме — Димки.

Я ведь могу долго рассказывать о том, что Луна — это небесное светило, естественный спутник земли, дать исчерпывающую — представим это чисто гипотетически — информацию о приливах-отливах-массе-диаметре-силе притяжения и прочих технических характеристиках, но при слове "Луна" все равно перед глазами возникает романтика и одиночество, пролитая кровь и пролитые слезы, надежда и вечный зов, странный обряд вселенской очищающей тоски. Потому что Луна — это образ. А никакое не светило.

Вот и Димка — образ.

Не имя — образ. Чистая эмоция.

Я ребенок, мне положено мыслить образами.

И испытывать эмоции.

— Тебя зовут Димка, — констатировал я.

Иначе быть не могло.

Он удивленно посмотрел мне в глаза. Хотел сбежать, хотел, наверное, попросить денег, хотел понять, чего я хочу, - все это сразу. Но затем по его взгляду стало ясно, - он понял. Лицо его стало грустным, и ему сейчас очень шли серые капли зимнего дождя, подчеркивающие бледность и скрытую боль его души. А боль была — кому как не мне это знать. Как у того Димки-образа, когда-то рассказавшего мне о Храме и о его таинствах.

— Тебя зовут Сережа, — тогда просто сказал он мне. — И тебе очень плохо.

Интересно, а у меня сейчас такое же выражение лица, как тогда у взрослого Димки?..

…а маленький Димка все молчал.

— Расскажи мне о Храме, — попросил я, снимая с себя куртку и накидывая ее на плечи мокнущему хрупкому образу.

Димка молчал.

— А правда, — уже в доме, перед самой квартирой Димка поднял голову и с его ресниц закапал свой, маленький дождик, — что дети после смерти сразу на небо попадают?

Это меня поразило.

А то куда же.

Чертово небо.

Я до тебя доберусь.

Кажется, что все это я вижу на пленке. Любительская съемка моих непрофессиональных глаз. Давно, неестественно, как будто и не было этого никогда. Иногда я боюсь, что и правда ничего не было, что я сам придумал все холодными зимними вечерами, что вся моя жизнь – это комната, где горит лампа, где беспорядок; точно такой же бардак в голове. Не было ничего, меня самого нет, я проснусь когда-то рано или поздно. И там, где я проснусь, будет Димка, не будет лампы и серой тусклой зимы.

У меня ничего не получается. Нет смысла.

Ни в чем нет смысла, все ненастоящее. Если кажется, что Димки никогда не было, то что тогда было? Что тогда могло быть?

Я хочу проснуться.

Сегодня, например, я проспал весь день, до того пил всю ночь, - или не пил, я не помню, кажется, нет, - а ночью проснулся и понял, что я должен попасть на остров.

Там все случилось. Там песок стал чужим, красным.

И там я проснусь.

Димка — мечтатель.

Он сидит на подоконнике, прижав коленки к груди, обхватив их тонкими поцарапанными руками, и смотрит на закат, разглядывая причудливо смешанные на голубой грунтовке яркие алые краски, впитывая уставшее солнце в свои карие глаза. Только мечтатели позволяют себе подобное. Точнее, солнце позволяет им подобное, потому что мечтатели имеют на это право.

— До лета далеко, — говорит он задумчиво и грустно улыбается уголком рта. — А летом как-то… не так все. Хорошо.

Я смотрю на Димку, а закат своим пристальным взглядом жжет мне правую часть лица. Я — проводник, я замыкаю этот равносторонний треугольник. И мне впервые за долгое время хорошо.

— Ты это… — вдруг прикрывает глаза Димка и прячет подбородок за острыми коленками. Солнце стыдливо краснеет еще сильнее, и, словно незваный гость за ручку двери, цепляется своим краем за дом напротив. — Если ну это…

— Дурак ты, Димка, — говорю я.

Я прекрасно понимаю, чего он боится. И прекрасно помню, что на его месте боялся того же.

Я смотрю на Димку. Закатное солнце отражается в его глазах блеском надежды.

Дай покурить, — говорит он взглядом и протягивает руку. Нет, — улыбкой отвечаю я, — не дам. Хватит, накурился уже. Димка улыбается в ответ и переводит взгляд на успокоившееся потемневшее солнце. Это значит — и правда хватит.

Тогда, по-моему, я и решился. Все время, когда мы шли ко мне, когда Димка в нерешительности топтался в прихожей, когда я загнал его в ванную, когда он ел… все это время я сомневался. Я почти не спал, прислушиваясь к дивану в соседней комнате, ожидая, что он оденется, стащит все, что плохо лежит, и сбежит из квартиры. Но он никуда не сбежал. Проснулся рано и помыл посуду, оставшуюся с вечера.

Я сомневался. Даже после этого сомневался.

Я знал, что волчата непоследовательны и недоверчивы.

Но вот сейчас - решился.

— Димка, — начал я, но тут же замолчал.

Потому что Димка — мечтатель, и сейчас смотрит на закат.

Никогда нельзя мешать мечтателям смотреть на закат.

Я не знаю, как так получилось. По сути, это было нереально, невозможно, неосуществимо. Если двадцатидвухлетний парень без жены хочет усыновить одиннадцатилетнего мальчика, то весь мир подымает страшный вой о том, что этот парень — извращенец и не видит никакой для себя жизненной цели, кроме как замучить этого малыша. Не отдают себе отчет, что если б я хотел этого малыша зверским образом попользовать, то уж как-нибудь нашел бы способ обойтись и без их решения.

А пока, чтоб уберечь несчастного ребенка, пусть лучше будет жить в нечеловеческих условиях, пока не сбежит. Все бегают, что тут такого. Не понимают своего счастья.

Но помог друг.

Серега, — сказал он тогда мне, — все равно усыновить никак не удастся. Да и зачем это тебе, совсем дурак? Оформи опекунство. Согласен? Но все равно, стопроцентной гарантии не даю и я.

— Спасибо, Саша, — ответил я.

И пошел оформлять.

А дальше начались вопросы. Я на них отвечал:

Не судим.

Не привлекался.

Не замечен.

Не было в роду.

Я стал ненавидеть частицу "не". Иногда мне казалось, что вопросы специально ставят таким образом, чтобы я однажды не выдержал и сказал "да", признался во всем, во всех грехах, существующих и нет, только бы никогда больше не слышать и не видеть этой чертовой частицы "не".