Джозеф Ле Фаню - Зеленый чай Страница 5

— Жаль, конечно, что вам приходится обращаться за помощью к врачам. Но если я вам понадоблюсь, дайте знать в любое время, и, думаю, не стоит уточнять, что разговор наш останется строго между нами.

Мы поговорили еще немного, сменив тему, и вскоре я любезно откланялся.

Глава 5. Доктора Гесселиуса вызывают в Ричмонд

Расстались мы дружески, но на душе ни у него, ни у меня не было радости.

Могущественное зеркало души — человеческое лицо — может принимать самые разнообразные выражения. Хотя я многое повидал в жизни и обладаю профессиональной выдержкой медика, мимолетная тень, мелькнувшая на лице мистера Дженнингса глубоко встревожила меня. Взгляд его, исполненный угрюмой силы, преследовал меня так неотвязно, что я был вынужден переменить планы на вечер и, чтобы как-то развеяться, отправился в оперу.

Дня два или три я ничего не слышал о Дженнингсе, а после получил от него записку. Тон письма был исполнен надежды. Священник писал, что в последнее время ему стало значительно лучше; собственно говоря, он совсем поправился и хочет провести небольшой эксперимент — отправиться на месяц-другой в свой приход и посмотреть, не принесет ли ему ухудшения попытка немного поработать. Дженнингс как религиозный человек горячо благодарил Бога за исцеление, так как почти надеялся, что выздоровел окончательно.

День или два спустя я встретился с леди Мэри. Она повторила мне то, что я узнал из письма, и добавила, что священник действительно отбыл в Уорикшир и приступил к выполнению се пастырских обязанностей в Кенлисе.

— Я начинаю думать, что он в самом деле окончательно поправился; впрочем, мне кажется, он никогда и не был по-настоящему, просто нервы расшатались да воображение разыгралось. У всех у нас нервы пошаливают, и, думаю, нет ничего лучшего для их успокоения, чем нетяжелая работа. Видимо, он решил испробовать это средство. Не удивлюсь, если он не появится здесь еще год, — закончила она.

Невзирая на ее уверенность, всего лишь два дня спустя я получил от мистера Дженнингса письмо, отправленное из дома Пикадилли:

Милостивый государь!

Вернулся я разочарованным. Будь я в состоянии встретить Вами, я бы просил Вас зайти ко мне. Но в настоящее время я слишком плохо чувствую себя и просто не в состоянии рассказать все, что я хочу. Умоляю, не говорите обо мне друзьям. Я не в силах никого видеть. Даст Бог, позже Вы получите известие от меня. Я собираюсь отправиться в Шропшир, где у меня есть знакомые, благослови Вас Господь! Надеюсь, по моем возвращении мы побеседуем в более располагающей обстановке.

Неделей позже я встретился с леди Мэри. Лондонский сезон закончился, и, по ее словам, в городе уже никого не осталось, да и она сама собирается в Брайтон. Она сообщила, что получила письмо из Шропшира, от Марты, племянницы мистера Дженнингса. В письме не содержится ничего необычайного, разве мистер Дженнингс немного хандрит и нервничает. Какие бездны страдания кроются за этими словами, которыми здоровые люди бросаются так легко!

Более пяти недель мы не получали от мистера Дженнингса никаких известий. Наконец мне пришло такое письмо:

Я поселился в деревне, сменил климат, обстановку, окружение, сменил все — кроме самого себя. Я, самое нерешительное существо на свете, наконец принял решение открыть Вам все. Если Вам удастся выкроить время, умоляю, приезжайте сегодня же, или завтра, или послезавтра — словом, как можно скорее. Вы представить себе не можете, как я нуждаюсь в помощи. Я снял в Ричмонде тихий домик. Может быть, Вы сумеете прийти ко мне на обед, или на завтрак, или даже на чай. Найти меня несложно. Слуга, живущий на Блэнк-Стрит, тот самый, что передаст записку, будет ждать с экипажем у Ваших дверей в любой час по Вашему усмотрению. Я всегда дома. Вы, должно быть, скажете, что мне не следует оставаться одному. Я испробовал все. Приезжайте и посмотрите сами.

Я позвал слугу и решил отправиться в путь в тот же вечер.

Ему было бы куда лучше в гостинице или меблированных комнатах, подумал я, когда коляска въехала в тенистую аллею, поросшую вязами. В конце ее виднелся старинный кирпичный дом, едва различимый среди раскидистых деревьев, ветви которых переплетались над крышей. Выбор жилища свидетельствовал о болезненном состоянии рассудка, ибо трудно представить себе обиталище более грустное и унылое. Дом, как выяснилось, принадлежал мистеру Дженнингсу. Он прожил в городе день или два и, найдя городскую жизнь по ряду причин невыносимой, переехал сюда. Возможно, здесь, в доме, обставленном по его собственному вкусу, с него сваливался груз тяжких мыслей.

Солнце уже село, и закатный свет, отраженный низкими тучами, заливал окрестности чарующим алым сиянием. В вестибюле было очень темно, но гостиная, окна которой выходили на запад, озарялась сумрачными отблесками заката.

Я сел в кресло и окинул взглядом лесистые дали, залитые багряным заревом, печальным в своем великолепии и тускнеющим с каждой минутой. В углах гостиной уже сгущалась тьма, предметы становились трудноразличимы, и настроение мое незаметно мрачнело. Я был готов встретиться с чем-то зловещим. Вскоре пришел сам хозяин дома. Дверь в переднюю открылась, и на пороге показался силуэт мистера Дженнингса, едва различимый в красноватом полумраке. Преподобный отец вошел в комнату крадучись, неслышными шагами.

Мы пожали друг другу руки. Он придвинул кресло к окну, где сумеречный свет позволял кое-как разглядеть лицо собеседника, положил ладонь мне на руку и без всяких предисловий начал свой рассказ.

Глава 6. Как мистер Дженнингс встретил своего спутника

Перед нами расстилались безлюдные в те годы леса Ричмонда, залитые алым сиянием заката. В углах комнаты сгущались сумрачные тени. На каменном лице моего измученного собеседника, всегда таком мягком и приветливом, плясали тусклые багровые отблеск готовые, казалось, при первом же прикосновении рассыпаться мерцающими искрами и угаснуть во мраке ночи. Зловещая тишина, которую не нарушал ни скрип колес на дороге, ни лай собак в дальнем селении, ни свист случайного прохожего, укутала домик больного священника удушающим покрывалом.

Глядя на страдальческое лицо собеседника, выхватываемое тьмы зловещим багрянцем, словно на портрете кисти Шалкена,[2] я хорошо представлял себе если не подробности, то хотя бы общий характер повествования, которое мне предстояло услышать.

Мистер Дженнингс тяжело вздохнул и начал свой рассказ.